Алекс пожал плечами:
– Она была молода. А молодым свойственно делать глупости. – Алекс оказался в опасной близости к правде о собственном прошлом и потому ткнул пальцем в статью, чтобы вернуть разговор к Гарри Тоу, а затем и к Лене. – В конце 1916 года, еще до того как семья Тоу взяла на воспитание Лену, Гарри жестоко избил плеткой одного парня, почти до потери сознания. Вновь был признан невменяемым и отправлен на принудительное лечение. На этот раз ему потребовалось семь лет, чтобы подтвердить – он психически нормален. Гарри вышел на свободу, и как раз тогда мать передала ему опекунство над Леной.
– Непохоже, чтобы он стал хорошим отцом, – нахмурилась Эстелла.
– Он им и не стал, – коротко ответил Алекс. Боже, ну почему Лена не призналась Эстелле, что сделал с ней Гарри! Верный способ пробудить сочувствие. Однако Лена категорически запретила выдавать ее. И он сделал все, что мог, чтобы не раскрыть ее тайну и в то же время поведать Эстелле хотя бы часть истории. Потому что, как и все другие, он понятия не имел, что все это значит и какая связь между Леной и Эстеллой.
Эстелла резко встала, чем удивила Алекса. Он слишком расслабился – виски, да еще этот проклятый бисквит. Алекс выпрямился в ожидании.
Эстелла прислонилась к стене и в свою очередь изучала его.
– Расскажи о себе.
Он протянул руку и выключил лампу.
– Для двух часов ночи здесь слишком светло. Не подумай, у меня нет намерений соблазнить тебя. – Без света стало лучше. Больше места, чтобы спрятать себя настоящего. – И что ты хочешь узнать?
– Откуда ты? Как стал шпионом? И на кого работаешь сейчас?
– Это все? – Алекс попытался свести вопросы к шутке, однако девушка не ответила. Он понял, что обязан сообщить ей некоторую информацию. Алекс скрестил руки на груди, сделал непроницаемое лицо и беспечно начал: – Я отовсюду и ниоткуда. Родился в Лондоне. Сын дипломата. Жил во Франции, в Лондоне, Шанхае, Флоренции и даже Гонконге. Учился в университете здесь, в Нью-Йорке, благодаря чему могу выдавать себя за американца. Если я приеду во Францию как англичанин, меня тут же интернируют. А вот Америка до сих пор сохраняет нейтралитет. Выбрал такую профессию, потому что говорю на многих языках, потому что закулисные сплетни и политика у меня в крови, а еще потому, что за работу мне платят хорошие деньги. Это все, что я могу рассказать. Теперь твоя очередь.
Эстелла повернулась спиной к Алексу и выглянула в окно. В Нью-Йорке настоящий «час ведьм» – короткий промежуток времени между ночью и утром. Затем она заговорила, безо всякого выражения; Алекс напряженно вслушивался, пытаясь по интонации определить, где правда, ведь она, как правило, лежит между тем, что тебе говорят, и тем, что ты слышишь.
– Мой отец предположительно американец. У меня американское гражданство. Маму ребенком подкинули в монастырь; монахини вырастили ее, научили шить. Она родила меня в пятнадцать лет. Рассказывала, что мой отец был солдатом и погиб в Мировую войну на следующий же день после свадьбы. Однако у меня американский паспорт, а значит, все это неправда.
– Ты знаешь о своем прошлом так же мало, как и Лена, – проговорил Алекс.
– А может, вообще ничего. – Эстелла встала к Алексу вполоборота. Он увидел ее профиль на фоне уличных фонарей, как когда-то в дверях театра Пале-Рояль, тот самый профиль, при виде которого перехватывало дыхание, пронизывало внутренности и создавало напряжение в паху; профиль, который он не мог забыть. В свое время Алекс решил, что нашел в Лене то лицо и то тело, пока не сообразил после единственной ночи, что в Лене нет той жизненной силы, которую он запомнил по Парижу.
– Или все, что угодно.
– А откуда такой интерес? – выпалила Эстелла. – Тебя это вообще не касается. Все дело в Лене? Ты любишь ее?
Худших вопросов она не могла придумать?
Девушка неверно истолковала его молчание.
– Лена тебя любит, а ты ее нет, – высказала она догадку. – Твоя репутация… ну, сам знаешь. На вечеринке у Лены все о тебе сплетничали, будто знали как облупленного.
При других обстоятельствах он бы рассмеялся и пожал плечами. Весь мир считает его бабником? И что с того? Он и есть бабник. Человек без биографии, живет на три страны, ни в одной из которых не чувствует себя дома, не имеет твердого положения в обществе, мотается по командировкам, вечно в тени, водится с людьми определенного сорта – Эстелла вряд ли догадывается, что такие существуют… Однако почему-то для него важно, что она думает, ведь Эстелла смотрит на него так, словно видит насквозь и различает внутри того, кем он был когда-то. Будто обнаружила то, что Алекс считал потерянным, оставив его, впервые в жизни, в растерзанных чувствах.
– Я здесь потому, что в Париже навлек на тебя неприятности. Потому, что Лена заслужила настоящую семью; возможно, ты и есть ее семья. А еще потому, что… – «Я хочу совершить единственный достойный поступок в жизни», – хотел добавить он, однако язык не повернулся.
Алекс встал.
– Поговори с Леной, – отрывисто сказал он. – Подумай о ней хоть минуту. Пойди и взгляни на нее – иными глазами. Она нуждается в тебе. На ней позорное пятно – проклятая кровь Гарри Тоу и его деньги, – а значит, Лену рассматривают либо как диковинную штучку, либо как предмет для мимолетной забавы. У нее нет друзей. – Алекс замолчал. Лена придет в ярость, если узнает, что он о ней наговорил, хотя все это правда. – Можешь не беспокоиться, я не собираюсь тебя преследовать, – закончил он без лишних церемоний. – Я уезжаю.
И он ушел – пока не оказался втянутым в дела, которые, как выразилась Эстелла, совсем его не касаются.
* * *
Остаток ночи Эстелла прокручивала в голове слова Алекса: «Я здесь потому, что Лена заслужила настоящую семью; возможно, ты и есть ее семья. Подумай о ней хоть минуту». Он пристыдил ее. Заставил увидеть, что все происходящее затрагивает не только Эстеллу и ее чувства. Оно касается и Лены, другой женщины, у которой чувства тоже есть. И ведь она обещала Лене зайти и повидаться с ней. Что ж, время пришло.
В следующий выходной Эстелла отправилась на метро в Грамерси-парк. Погода была отвратительная – дождь лил как из ведра, ветер так и норовил сорвать пальто. Однако даже ненастье не могло испортить впечатление от великолепной застройки района. По периметру площади выстроились фешенебельные и богато украшенные многоквартирные дома и особняки. Парк располагался в центре; закрытые ворота не пускали внутрь никого, кроме обладателей ключей, а черная чугунная ограда говорила об элитарности территории больше, чем любое количество дворецких.
Особняк Лены на фоне соседей сутулился, как нежеланный ребенок, твердо решив скрыть за роскошным фасадом свою тоску, которая все равно просачивалась наружу. Эстелла вздрогнула и постучала в дверь.
Ей открыла пожилая женщина, высокая и худощавая, похожая на школьную учительницу из романов Диккенса.
– Вы, должно быть, Эстелла, – произнесла она с теплотой в голосе, которая не вязалась с ее костлявой фигурой. – Лена просила меня передать вам вот это. – Она протянула записку.
