– Как Мелисса?
– Устает. Намного больше, чем обычно.
Теперь наступила очередь Фабьен забраться рукой ему в волосы, склонить голову к своему лбу и крепко прижать. Уилл догадается, что она все поняла.
– Поговорим как нормальные люди? – предложила Фабьен, наконец отстранившись.
– Как нормальные… – Он на миг задумался. – Порой мне кажется, я забыл, что значит «нормально». У тебя есть время присесть?
Фабьен кивнула. Они отыскали места почище за столиками кафетерия и уселись на пластиковые стулья, взяв по чашке маскирующейся под кофе загадочной субстанции, которую Фабьен заставила себя пить.
– Я разрабатываю новую коллекцию, – сообщил Уилл, едва они сели. – Тиффани каждый год выпускает очередную Blue Book, «Синюю книгу»; люди ее с руками отрывают. Они приобретают новый каталог, а старые тысячами продаются на «Ибэй». В каталоге представлена новая коллекция, его выпуск – важное событие. Однако впервые в жизни мне в голову не пришло ни одной идеи. Разве это нормально? Или скорее признак депрессии?
Фабьен слабо улыбнулась:
– Я бы сказала, что нормально. Единственное преимущество работы куратором над конструированием одежды: мне нужна всего одна идея для каждой выставки. Это не настолько мудреная задача, как разработать новое направление коллекции ювелирных украшений, которую ожидает весь мир. – Она нахмурилась. – Слушай, а я ведь только что усугубила твою депрессию? Помогла, называется…
Уилл тоже улыбнулся и потянулся рукой через стол:
– Нет. Потому что меня угнетает вовсе не напряжение от ожидания. Просто мне сложно сосредоточиться на идеях для драгоценностей, когда Лисс очень больна.
– А что тебя обычно вдохновляет? – Фабьен упорно держалась за тему разговора, чтобы единственное слово – больна – не начинало ворочаться внутри, снова трансформируясь в мысль о том, что именно могут обнаружить врачи при обследовании бабушки.
– Трудно сказать. Обычно я отталкиваюсь от того, что вижу или слышу. Например, картина, песня или даже лист дерева. – Он вздохнул. – Я уверен, постепенно что-нибудь придет в голову. Все образуется. А еще понимаю, что идеи не рождаются под принуждением.
Фабьен отпила глоток кофе, скривилась и отставила чашку в сторону.
– Ты прав. Когда я раньше рисовала эскизы, то представляла себе конкретных людей. Придумывала платья и воображала, что они будут идеальны для Эстеллы, или для ее лучшей подруги Джейни, или еще для кого-то, кого я любила. Боже, да если бы они увидели предназначенные им наброски, пришли бы в ужас! – Она старалась рассказывать это с улыбкой, однако, после того как упомянула Эстеллу, улыбка превратилась в слезы, и снова пришлось моргать и сдерживать себя.
Уилл провел пальцем по ее подбородку и поцеловал.
– Могу поспорить, для них это была честь. – Он изучающе посмотрел на Фабьен. – Кажется, ты подала мне мысль.
– Правда?
– Правда.
– Ну что ж, хоть одно хорошее событие на сегодня. – Она положила голову Уиллу на плечо, ощутила его пальцы на своем затылке и на миг почувствовала себя немного лучше.
– Как я рад, что повидался с тобой, – шепнул Уилл ей на ухо.
– Я тоже. Как я рада…
* * *
– Повторный инсульт, – сказал врач. – Добавилась афазия. То есть повреждена часть мозга, отвечающая за речь. Мы пока не знаем, сколько она продлится.
Вот Эстеллу лишили и слов… Остались только глаза, умоляющие что-нибудь сделать, вернуть голос, дать произнести все, что еще не сказано. Бабушка тыкала пальцем, жестикулировала и издавала все то же жуткое мычание. Так прошел час; Бабуля расплакалась, Фабьен тоже.
– Бедная моя, – шептала Фабьен, гладя тонкие пряди бабушкиных некогда роскошных черных волос.
Потребовалось много времени, чтобы успокоить Эстеллу. Наконец слезы высохли. Рука Эстеллы потянулась к шее, и, когда она ничего там не нащупала, бабушкины глаза увеличились и вновь угрожающе налились.
– Здесь. – Фабьен вынула из сумочки и цепочку, и медальон, не зная, что ищет Эстелла.
Эстелла зажала медальон в ладони и указала на сумочку, будто требовала достать что-то еще. Фабьен раскрыла ее перед бабушкой, и та принялась перебирать содержимое, извлекая наружу все бумаги, пока наконец не нашла свидетельство о рождении.
Эстелла развернула документ, затем указала на медальон и начала водить пальцем от него к имени Алекса Монтроуза. Движение повторялось снова и снова, с каждым разом все более экспрессивно.
– Это его медальон? – осторожно предположила Фабьен.
Эстелла кивнула; в глазах впервые за полдня отразилось нечто иное, кроме осознания своего бессилия.
– Откуда он у тебя? – спросила Фабьен. – И почему ты так долго хранила медальон? Кто этот мужчина? А Лена? Кто она? – Теперь глаза Фабьен потемнели от досады. Конечно же, Бабуля не может ответить ни на один вопрос. Вот и все. Они обе слишком долго ждали, и теперь никто так ничего и не узнает.
Эстелла закрыла глаза и уже через несколько секунд уснула. Тяжелый и полный переживаний день совершенно вымотал ее.
Фабьен уставилась на свидетельство о рождении и на медальон, прокручивая в голове бабушкины слова о любви и ее двух видах. Она предположила, что Эстелла намекала на какое-то юношеское увлечение, однако если она вспомнила о медальоне сейчас, на пороге смерти, то вряд ли речь идет о мимолетном романе… И по-прежнему нет объяснений, почему ни имя Эстеллы, ни имя дедушки не вписаны в свидетельство о рождении отца Фабьен. Неужели это правда? Неужели Эстелла не мать Ксандера? И тогда, несмотря на то что у обеих черные волосы, Фабьен ей вообще не родственница. От одной этой мысли стало жутко.
* * *
Шли дни. Фабьен сидела у постели бабушки, читала ей вслух, переписывалась с Уиллом и Мелиссой или разговаривала с ними по телефону. Наконец врач объявил, что если она хочет, то может забрать бабушку домой. Если Фабьен считает дом более комфортным местом для Эстеллы…
Чтобы умереть.
Фабьен вернулась в Грамерси-парк в машине «Скорой помощи». Она убедилась, что Эстеллу уложили в постель так, чтобы той было удобно, придвинула ближе фотографию дедушки и медальон, который бабушка хранила как сокровище.
Эстелла не пошевелилась; на время переезда ее накачали успокоительным. Медсестра заверила, что бабушка вряд ли проснется до наступления утра. И Фабьен неожиданно для себя спустилась на первый этаж и принялась рисовать эскизы одежды, находя утешение в вычерчивании линий на бумаге и преобразуя в силуэты путаницу в мыслях. Эскизы выходили далекими от совершенства, но ее это не волновало. Это было сродни медитации: она водила карандашом по бумаге, и на ней как бы ненароком проявлялись образы, взятые откуда-то из подсознания.
Время перевалило за полночь, а Фабьен рисовала и рисовала, не сделав ни одного перерыва. Более того, она отыскала бабушкины акварельные краски и перепробовала их все; несколько набросков испортила, словно взялась за дело впервые, однако постепенно вспомнила, как работать с краской и водой, чтобы передать в рисунках движение и объем.
