– Я приду вечером, – пообещала Эстелла подруге. – Принесу кофе и шоколад. Что бы еще ты хотела?
– Мыло, – с надеждой вздохнула Ютт. – Мы совсем провоняли.
– Принесу обязательно. Все, что есть.
– И… – Ютт запнулась.
– Все, что хочешь! – воскликнула Эстелла.
– Мы можем куда-нибудь выбраться? Как раньше. Как будто… – Она не договорила.
– Конечно. Как насчет La Bonne Chance? Если он еще открыт.
– Все клубы работают. У немцев и их женщин, таких как Рене, масса времени для развлечений. – Ютт поцеловала Эстеллу в обе щеки и исчезла из поля зрения как раз в тот момент, когда их нагнала Лена.
Позади раздался звук, похожий на цоканье копыт. Эстелла обернулась и увидела двух торопящихся вдоль улицы женщин. В руках у них болтались корзины, а на ногах была обувь с деревянными подошвами – не с кожаными. Они прошли мимо, а стук подошв доносился еще долго. Эстелла заметила еще нескольких женщин в подобной обуви. Но что больше всего бросалось в глаза, так это дамские шляпки и тюрбаны, пышно декорированные всем чем только можно: лисьими мордами, перьями, цветами, вишневыми соцветиями, птичьими гнездами, экстравагантно намотанными лентами и кружевами.
Алекс поймал удивленный взгляд Эстеллы и сказал:
– Кожи для обуви нет, ткани на новую одежду тоже, а вот чтобы декорировать шляпку, многого не надо.
Эстелла улыбнулась. Как типично для французских женщин взять единственную имеющуюся у них вещь и использовать по полной программе для демонстрации своего жизнелюбия – показать, что, хотя в животе пусто, а от фигуры остались кожа да кости, внешность все равно имеет значение; силу духа они воплотили в шляпках. Эстелле стало немного легче – оказывается, далеко не все упали духом. Она надеялась, мама принадлежит к таким женщинам; и более того, она надеялась, мама приложила руку к некоторым из этих шляпок. Если все эти женщины не опустили руки перед лицом лишений и ужасов, то уж она, Эстелла, легко справится с таким простым делом, как сопроводить Алекса в Деревню Сен-Поль.
Скоро они пришли на рю де Севинье, к дому, который Эстелла в последний раз видела в ту ночь, когда взяла карты из рук умирающего месье Омона. В летнем предзакатном свете дом выглядел почти красивым, словно старая дама, элегантность которой еще можно разглядеть в стройном силуэте, в том, как она преподносит себя, но чья внешность выдает все признаки долгой и трудной жизни.
Эстелла увидела надпись, о которой говорил Алекс, – maison habitée, обитаемый дом.
– Взгляни, – обратилась она к Лене. – Узнаешь?
– Боже мой! – На лице Лены, обычно бесстрастном, явственно отразился шок.
Эстелла толкнула ворота и впустила всех во внутренний дворик:
– Кто бы ни построил дом в Грамерси-парке, он не мог не побывать здесь. Точная копия.
– Я говорила тебе, что дом в Грамерси-парке построил Гарри Тоу.
Эстелла нахмурилась. Ну не мог он здесь бывать! Она прошла через арочный вход, ожидая, что ее, как всегда, охватит знакомая дрожь. Однако на сей раз этого не случилось. Дом словно выдохнул, как будто ждал, надеялся и сомневался, что Эстелла вернется, как будто рад был ее видеть. Как будто припрятал для нее что-то важное.
Сад во внутреннем дворике выглядел таким же запущенным, как всегда, однако здесь по-прежнему пахло мятой, как в любое парижское лето. Войдя внутрь, Эстелла провела рукой по стене вестибюля, точно такого же, как в доме Лены, однако без произведений искусства. Со стены комьями белого порошка посыпалась краска.
Алекс взял у нее чемодан:
– Идем. Чем дольше выжидаем, тем больше я беспокоюсь о…
– О своем агенте, – закончила за него Эстелла. – Идем же.
У лестницы Лена посмотрела вверх; Алекс запретил ей сопровождать его и Эстеллу, и она, похоже, не знала, что делать одной. Но тут Эстелла сообразила: Лена ждет ее разрешения подняться наверх, как хозяйки дома. А ведь она и правда здесь хозяйка – если дом принадлежит маме, согласно matrice cadastrale, земельному кадастру.
– Выбирай любую комнату и располагайся, – сказала она Лене. – Ты наверняка знаешь дом лучше меня.
Лена двинулась вверх по лестнице, а Эстелла с Алексом снова вышли на улицу.
– Веди себя так, будто показываешь мне достопримечательности, – велел Алекс. – Я знаю, что это не в том направлении, но начать придется с Вогезской площади, а потом уже двигаться к Деревне Сен-Поль. На случай если за нами следят.
Эстелла кивнула, не в состоянии вымолвить ни слова. Страх вернулся к ней в ту же минуту, когда они вышли из дома и попали в незнакомую, бруталистическую версию Парижа. Вся романтика, ощущение, что ты находишься в городе для любви и для любящих, где каждый камень, каждый уличный фонарь и каждый оконный ставень хранят тысячи легенд, город, не только принадлежащий истории, но и сам являющийся историей, словно исчезли вместе с французским правительством и теперь скрываются и выжидают.
Эстелла примерила на себя самый радостный голос, словно действительно была экскурсоводом и старалась впечатлить своего американского босса. По тротуарам, некогда переполненным девушками в ярких платьях и с альбомами рисунков под мышкой, сновали немецкие женщины в серой военной форме.
– Это Вогезская площадь, – объявила Эстелла. – Застроена в семнадцатом веке. Красивейшая площадь Парижа. С северной стороны Павильон королевы, с южной – Павильон короля. В свое время здесь жил Виктор Гюго. А вон там парижский филиал Нью-Йоркской школы изящных и прикладных искусств. Я проучилась в нем год, пока филиал не закрылся с началом войны.
– Не знал, – понизив голос, сказал Алекс.
– Не было повода, – ответила она и поспешила продолжить тур по кварталу Марэ. – Это статуя Людовика Четырнадцатого. Копия, не оригинал. Оригинал был обезглавлен в революцию.
– Что еще стоит посмотреть?
– Как насчет церкви Сен-Поль-Сен-Луи?
Двое немецких солдат, каждый под руку с девушкой – платья не заношены до дыр, ноги в шелковых чулках, щеки румяные, обувь кожаная, – прошли мимо и приветственно кивнули.
– В какую сторону идем? – спросил Алекс по-английски. Его акцент усилился, чтобы возможные слушатели легко распознали американца. Уверенность в себе, которую он обычно неназойливо демонстрировал, теперь выпирала наружу и бросалась в глаза, как пошитый на заказ костюм. Он говорил громко, как и подобает типичному развязному американцу, и Эстелле пришлось напомнить себе – это всего лишь спектакль. Однако в игру поверили!
– Париж великолепен! – воскликнул один из солдат и подмигнул, приняв Алекса за туриста, которого тот усиленно изображал. Своей американистостью Алекс защитил и себя, и Эстеллу. – Особенно женщины! – добавил второй солдат и плотоядно посмотрел на Эстеллу. Девушка, которую он держал за руку, хлопнула его по ладони.
