– Женщины здесь неплохи, – невозмутимо поддакнул Алекс.
Эстелла заставила себя идти вперед, хотя ее ноги, казалось, превратились в тонкие хлопковые нити. И лишь когда немцы остались далеко позади, решилась пошутить:
– Неплохи? Умеешь ты делать комплименты!
Ее голос слегка дрожал.
– Я имел в виду не тебя, – ухмыльнулся Алекс. – Ты олицетворение всего плохого. Вечно задаешь вопросы. Однако ты отличный экскурсовод. Мне бы очень хотелось взглянуть на упомянутую тобой церковь.
Его подколка слегка расслабила Эстеллу. Ноги снова начали нормально функционировать, а в голос вернулась неестественно беззаботная интонация. Она привела Алекса к церкви и там нырнула в потайной проход в Деревню Сен-Поль – проход, о существовании которого не подозревал никто, кроме знающих этот квартал как свои пять пальцев. Лицо Алекса вспыхнуло от изумления, когда узкий переулок вывел их в мощенный булыжником дворик, окруженный неровными, побеленными известкой стенами, которые где-то выпирали вперед, а где-то, наоборот, образовывали ниши и порождали новые дворики и проходы; извилистый, петляющий лабиринт, который никто из людей Алекса так и не сумел вычислить.
Некогда являвшийся частью женского монастыря район превратился в трущобы самого худшего пошиба. Обветшалость наряду с непролазным лабиринтом отпугивала немцев, однако Эстелла обнаружила здесь меньше мусора, чем помнила, – очевидно, люди внезапно нашли применение старым тележным колесам и деревянным ящикам, ранее сваленным кучами вдоль стен. Если зима была такой суровой, как говорила Ютт, весь хлам сожгли, чтобы согреться. Эстелла ощутила озноб, несмотря на солнечный день, однако продолжила путь к бывшей книжной лавке, пробираясь мимо громоздившихся одна на другой мастерских – той книжной лавке, которую агент Алекса предположительно мог видеть из окна квартиры, где скрывался.
– Вот она, – шепнула Эстелла Алексу.
Окна лавки закрыты ставнями; она явно не работает уже много месяцев… Кроме Эстеллы и Алекса, во дворе не было ни души.
Алекс изучал окна окружающих домов, постоянно покачивая головой, видя везде пыль, грязь и разруху.
– Здесь ничего достойного внимания, – с отвращением произнес он. – Я отправляюсь в американский госпиталь согласовывать контракты. Там мне переводчик не требуется. На сегодня ты свободна.
Он развернулся и на ближайшем углу тихонько прошептал:
– Иди вперед. Я знаю, где он.
– Но как? – изумилась Эстелла. Каким образом Алекс путем беглого осмотра определил нужный дом?
– Красная герань на одном из окон. Горшок сдвинут вправо, а это значит, он там и опасности нет. Я вернусь попозже.
– Я могу помочь?
– Ты уже помогла. И прошу тебя, не вздумай отправиться на поиски матери до моего возвращения. Нужно убедиться, что это безопасно. – Он улыбнулся ей и развернулся назад, в сторону книжной лавки.
Эстелла неохотно поплелась обратно на рю де Севинье, пугаясь при виде каждого немецкого солдата. Звуки города тоже изменились. Она сообразила, что не слышит ни одной птицы; возвещающие о наступлении лета трели умолкли. Что заставило птиц покинуть городские улицы? Голод? Отложенный эффект бомбежек?
Вдоль улиц висели плакаты, изображающие немецкого солдата, который сверху вниз глядел на ребенка. Подпись призывала парижан доверять солдатам, которые всего-то и хотели, что защитить их. Эстелла с радостью наконец увидела знакомую обветшалую дверь, chasse-roues – сторожевые камни, – выщербленные в тех местах, где их задевали тележные колеса, и с облегчением нырнула во внутренний дворик, почувствовав, как дом раскрывает ей навстречу объятия и предлагает защиту.
Она сразу прошла на кухню и вскипятила три кастрюли воды. Ожидая, пока вода нагреется, вычистила одну из ванн старыми портьерами, которые когда-то живописно ниспадали до пола. Лену не было слышно, и Эстелла решила, что та, наверное, уснула после долгой дороги. Она осторожно вылила в ванну кипяток, добавила холодной воды из крана и опустилась в нее.
Не вздумай отправиться на поиски матери. Нужно выполнить указания, даже если придется приложить громадное усилие, чтобы пройти мимо пассажа Сен-Поль. Вместо того Эстелла вымыла голову и тщательно расчесала спутавшиеся за последние четыре дня волосы. Ах, если бы можно было так же легко взять расческу и распутать все узлы и хитросплетения своей жизни!
* * *
В чемодане Эстеллы лежало золотое платье, спрятанное на самом дне. Прежде чем она увидится с мамой, завтра или когда разрешит Алекс, прежде чем ее жизнь безвозвратно изменится, когда она услышит от мамы то, что та ей скажет и о чем умолчит, нужно дать Ютт возможность насладиться парижской ночью. А пока Эстелла не в силах сидеть в доме и ничего не делать, кроме как думать о неизбежной встрече втроем – она, Жанна и Лена, – ведь тогда откроется правда, которая причинит больше боли, чем что бы то ни было.
Она прошла через холл до последней комнаты, которая выходила окнами на улицу. В раннем детстве, когда ей еще не разрешали заниматься в школьном кабинете музыки, мама иногда приводила ее сюда, в эту комнату, где в то время стоял рояль. Эстелла играла гаммы, а Жанна слушала, улыбаясь лишь тогда, когда дочь поднимала на нее глаза, и сидела, стиснув зубы и сжав кулаки, когда думала, что та сосредоточена на инструменте.
Эстелла толкнула дверь и вскрикнула от восторга. Рояль на месте! И тогда – потому что ей ужасно не хватало мамы, потому что ее город был жестоко изранен, потому что от подруги Ютт осталось лишь сморщенное подобие ее прежней, потому что еврейский квартал Марэ больше не существовал, потому что сама она только что водила по Парижу одного шпиона в поисках другого шпиона и лишь задним числом поняла, насколько это смертельно опасно в случае, если бы ее схватили, после того как почувствовала нечеловеческий страх, свернувшийся внутри каждого парижанина, – Эстелла села за рояль и заиграла одну из любимых мамой песен.
Элла Фитцджеральд, The Nearness of You. Мелодия выходила из-под пальцев Эстеллы, более медленная и несмелая, чем раньше, соединяясь с парижской ночью и с разлитой по затемненным улицам тоской. Когда Эстелла дошла до слов о радости быть рядом с любимым, хлопнула дверь. Кто-то сел с ней рядом на банкетку и подобрал на слух аккомпанемент.
Руки Алекса профессионально порхали над клавишами рядом с руками Эстеллы. Она ощущала его присутствие – спина выпрямлена, кисти расслаблены, рукава закатаны – прирожденный пианист. И вдруг тихо, слишком тихо для своего голоса, он тоже запел. Голос, идеально соответствующий песне, наполнял собой комнату и завораживал Эстеллу.
Когда песня подошла к концу, ни один из них не пошевелился: оба смотрели на рояль с застывшими на клавишах пальцами, слушая угасающее эхо своих голосов, еще продолжавшее звучать в комнате.
– А вы отлично сыгрались, – в комнату ворвался голос Лены, словно в середине колыбельной кто-то случайно ударил в кимвалы.
Эстелла подпрыгнула. Руки Алекса на клавишах напряглись.
