Настоятельница отправилась в Нью-Йорк вместе со мной; она чувствовала себя главной виновницей, так как сама отдала меня в руки Гарри. И она удивилась не меньше меня, когда я произвела на свет двух девочек. К тому времени она познакомилась с матерью Гарри – я с миссис Тоу не встречалась – и, видимо, начала в ней сомневаться. Не настолько сильно, чтобы понять – оставлять ей ребенка опасно, однако достаточно, чтобы не позволить семье Тоу узнать о существовании второй девочки. Настоятельница также подсуетилась и оформила тебе свидетельство о рождении; она говорила, что американское гражданство когда-нибудь может пригодиться.
Мы не могли оставить себе и тебя, и Лену. Ребенок был обещан матери Гарри, которая собиралась представить его в высшем свете как символ своего исключительного милосердия – всем было сказано, что в трудную минуту она великодушно пришла на помощь дальней родственнице, несчастной падшей женщине. Удочерение могло разом восстановить репутацию семьи, запятнанную поведением Гарри, а следовательно, партнеры по бизнесу не разорвут отношения с Тоу, компании сохранят рентабельность, нажитое ранее состояние будет сохранено. Миссис Тоу не дала бы нам с настоятельницей покинуть Манхэттен, не отказавшись от ребенка. Лишь намного позже обнаружилось, что она передала Лену Гарри.
Лена провела со мной недолгое время. Я уложила вас обеих в кроватку и сделала карандашный рисунок, чтобы сохранить хоть что-то на память о ней. Я не в силах была выбрать, какую из малышек оставить, а какую взять с собой – да и какая мать решилась бы на такой выбор? Его сделала за меня настоятельница. Я так рада, что ты у меня есть, Эстелла. И не проходит дня, чтобы мне не хотелось видеть рядом и Лену.
Когда мы вернулись в Париж, я распрощалась с настоятельницей, сказав ей, что найду работу и буду заботиться о дочке. Эвелин Несбит кое-что передала в монастырь после моего рождения; настоятельница вручила мне свернутый в рулон холст – портрет Эвелин и Джона – и документы на дом, купленный Эвелин на рю де Севинье, дом, в котором она жила с Джоном и которым я не хотела пользоваться, потому что все в нем напоминало о Гарри Тоу.
Вот и вся моя история. Ты хозяйка своей судьбы, Эстелла. Если ты позволишь обстоятельствам своего рождения помешать тебе быть такой, какая ты есть, значит, Гарри снова победил. А я не смогу жить с этим грузом. Будь мужественной. Люби всей душой и всем сердцем. Будь той, которую я всегда видела в мечтах.
Фабьен перечитала письмо дважды. Затем открыла мемуары Эвелин Несбит в том месте, где в книгу были вклеены отпечатанные на машинке страницы, чтобы убедиться – она все поняла правильно. Эвелин Несбит, танцовщица из кордебалета и «фам фаталь», роковая женщина, забеременела от своего любовника Джона Берримора и тайно родила девочку – будущую мать Эстеллы. Бывший муж Эвелин Несбит, психически больной Гарри Тоу, выяснил этот факт четырнадцать лет спустя и, очевидно, вследствие своей маниакальной предрасположенности к подобным действиям целенаправленно отправился в Париж, разыскал девочку, которая к тому времени стала молодой девушкой, и изнасиловал ее. В результате на свет появилась Эстелла. И второй ребенок – Лена. У Эстеллы была сестра-близнец по имени Лена. Та самая, имя которой вписано в свидетельство о рождении отца Фабьен.
– Мне нужно выпить, – пробормотала Фабьен, когда ее взгляд упал на свидетельство о смерти, очередной документ из коробки. Лена умерла в возрасте всего двадцати четырех лет.
Фабьен смешала себе сайдкар, любимый коктейль Эстеллы, и жадно выпила несколько глотков. Ее мозг переваривал новые факты. Если свидетельство о рождении отца подлинно, то есть и хорошая новость: Фабьен состоит в родстве с Эстеллой. Та приходится ей двоюродной бабушкой. А Лена, сестра Эстеллы, о которой Фабьен никогда не слышала, – ее настоящая бабушка! А вот дедом Фабьен, согласно тому же свидетельству о рождении, является таинственный шпион по имени Алекс Монтроуз, и, по всей вероятности, медальон, который Эстелла всю жизнь носила не снимая, принадлежал ему. Как же так?
Однако в первых строках письма Жанны Биссетт говорится, что у Эстеллы был ребенок! Который, судя по дате в письме, и есть отец Фабьен. Неужели свидетельство о рождении фальшивое?
Очередной сайдкар ясности не добавил. Фабьен поняла, что к новым открытиям не готова. Если оставшиеся в коробке бумаги так же взрывоопасны, как уже найденные, то лучше подождать, пока она не закончит с коллекцией. Сейчас и без того дел по горло, тут уж не до новых скелетов из огромного шкафа, где хранится бабушкино прошлое.
* * *
Мелисса умерла неделю спустя. Сообщение Уилла было кратким: «9 часов утра. Лисс. Умерла».
Фабьен тупо уставилась в телефон. Как положено отвечать на подобные известия? Она напечатала: «Я могу взять выходной. Мне прийти?»
«Спасибо, но у меня куча дел. Я в порядке. Целую».
После печальной новости Фабьен утратила способность к творчеству, которую обнаружила в себе после приезда в Нью-Йорк. Так что она спустилась в цех фабрики и вместе с менеджером ателье взялась экспериментировать с драпировкой деревянных кукол, которой в свое время Сэм научил Эстеллу, прикидывая варианты и решая, не требуется ли улучшить оригинальный эскиз.
Вечером, когда Фабьен уходила с работы, звякнул телефон.
«Похороны в среду, 11 часов. Собор Святого Иоанна Богослова. Встречаемся на месте».
Церемония прощания была более печальной и красивой, чем на похоронах бабушки. Чувство, что Мелисса ушла слишком рано, казалось осязаемым, начиная с возраста собравшихся до спроецированного на фасад собора изображения, где счастливая Мелисса сидела на кровати в золотом платье. Уилл обнимал сестру за плечи и тоже улыбался. Это фото сделала Фабьен, и теперь она невольно вспомнила об Эстелле и ее сестре, которая тоже умерла совсем молодой.
Уилл произнес в память о сестре блестящую и незабываемую речь. Когда он закончил, все присутствующие рыдали. На поминках, как и у бабушки, собралось так много народа, что Фабьен удалось лишь поздороваться и поцеловать Уилла в щеку, однако она отметила, что он обнимал ее чуть крепче и чуть дольше, чем других. Уилл наклонился к ней, всхлипнул и прошептал: «Спасибо».
Фабьен ушла через час. Она добралась до дома на такси, достала ключ, открыла ворота Грамерси-парка и вошла внутрь. Там она села на скамью неподалеку от статуи Эдвина Бута
[70], укрывшись под сенью деревьев. Фабьен закрыла глаза и запрокинула лицо к солнцу, думая о Мелиссе и об Эстелле. Вокруг, в своих гнездах, чирикали воробьи; она открыла глаза и обнаружила, что смотрит прямо на дом Эстеллы, который теперь принадлежал ей. Особняк в парижском стиле и его двойника в квартале Марэ разделял океан – так же, как и Лену с Эстеллой, которые были разлучены большую часть жизни. И у Фабьен промелькнула мысль – наряду с ощущением покоя, которого она еще ни разу в жизни не испытывала, – что все теперь пойдет так, как и должно быть.
