Потом мать готовила, скрывшись в кухне. Атмосфера дыма и чили препятствовала общению.
Как-то ночью я услышала ее разговор с отцом.
– Где я возьму работу? – говорила мать. – Все тут такие же переселенцы, как мы. Кто меня наймет?
– Погоди пару дней, – ответил отец. – Я возьму ссуду и куплю новую рикшу.
– Новую рикшу, – передразнила мать. – И кто будет на твоей рикше ездить в этом проклятом городе?
Было невыносимо все это слышать. Невыносимо смотреть, как моя мать погружается в мрачное настроение.
Как-то раз я подобралась к ней, когда она готовила.
– Бу! – крикнула я у нее за спиной.
Она дернулась, хотела огреть меня по ногам, но я отскочила. И уже из дверей сказала страшным голосом:
– Ого-го! Чую, чую, человечьим духом пахнет!
И подобралась ближе, чтобы мать все-таки смогла огреть меня по ногам и на этот раз попасть, но она не стала.
* * *
Так что вот так, Пурненду, я и росла. Когда подошла папина очередь на рентген, я его туда отвезла. Поехали мы на автобусе, он несся по хайвею, сигналил и привез нас в клинику с кондиционированным воздухом. Там я стала пристально всматриваться в одну женщину, и она наконец убрала сумку с соседнего стула, чтобы отец смог сесть. У нее руки были белые и пухлые, на пальцах сверкали бриллианты. Перекрещенные ремешки кожаных сандалий, ногти на ногах с розовым лаком. Похожие на леденцы. Она на нас посмотрела. Я попыталась прикрыть потрескавшуюся грязную ступню другой такой же.
В темной комнате лаборант поставил папу к холодной стеклянной пластине и скрылся. Папа вздрогнул.
– Стоять спокойно! – прикрикнул на него лаборант из какой-то камеры, нам не видной. – Прямо стоять!
Но снимок не получился, и лаборант вышел снова, раздраженный.
– В чем дело? – спросил он.
Отец потер голую кожу, ему было холодно. И все равно он улыбался так, будто просил прощения.
– Холодно…
– Эта пластина должна быть холодной! – пояснил лаборант. – А вы должны стоять твердо, прижимаясь к ней, и я это вам говорил. Ну невозможно работать с этими неучами…
Потом у меня оказался в руке большой конверт, а в нем – призрачное изображение папиной спины и плеч. Я несла его домой как родитель – детский портфель из школы: слишком тяжелый, чтобы доверить ребенку.
Дома я стала показывать снимок маме, но она закричала:
– Сунь его обратно, быстрее! На эти вещи можно смотреть только при специальном свете, иначе они портятся! Дитя неразумное!
Права ли она была? Но я сделала, как она сказала.
– Сегодня рентген, завтра еще что-нибудь, – бурчала мать. – Погоди, этот доктор тебя еще погоняет – работа у них такая. Им платят, если они тебя гоняют на анализы или заставляют покупать лекарства. Ты этого не знала? А где же мы деньги возьмем?
Отец сидел на кровати, стараясь держать шею прямо. И слушал, что говорит мать.
Но я понимала, что так нельзя. Если ничего не делать, папа будет страдать. По крайней мере снимки рентгеновские надо показать доктору.
Один друг отца, тоже водитель рикши, как-то утром нас подвез, стараясь объезжать рытвины на дорожке, ведущей от жилого квартала к главной дороге. У отца глаза были полны слез, и в больницу он приехал, совершенно измученный поездкой.
– Угу, – сказал доктор, когда мы прождали три часа и отец чуть не упал и чудом не сломал себе еще что-нибудь, когда ходил в местный скользкий туалет. – Сломана кость. Видите, вот тут?
Он авторучкой показал на призрачное изображение:
– Но есть проблема посерьезнее. Вот этот диск поврежден, а это не шутка. Требуется строгий постельный режим, иначе возможен паралич. И я вижу, что у него боли, значит, нужны лекарства посильнее. Вот это будете принимать два раза в день, во время еды.
– Я же говорила, что у него боли, – сказала я, подаваясь вперед. – У него еще тогда были боли, когда мы к вам первый раз пришли.
– Слушайте, что вы так нервничаете? – Врач положил ручку и посмотрел на меня сердито. – Многие люди укус муравья считают серьезной болью.
И он продолжил выписывать рецепт. В стаканчике для карандашей стояла ручка, поблескивающая названием фармацевтической компании.
– А как же рикша, господин доктор? – спросил отец. – Мне надо поскорее снова работать.
– Работать? – переспросил врач. – Нет, мистер, потерпите. Хорошо еще, что вы сюда на своих ногах вошли. В ближайшее время вам рикшу водить не придется.
* * *
Неделями мы с мамой бегали каждое утро к водоразборной колонке и таскали воду на пятый этаж, а потом стали ходить в офис водопроводной компании и жаловаться на ржавую воду, которой плевался кран.
В офисе человек с венчиком волос вокруг лысины стал махать руками уже при нашем появлении – он начал нас узнавать.
– Потом, потом приходите! – говорил он. – Я же вам сказал, что раньше чем через два-три дня ничего не смогу сделать.
– Сэр, мы приходили семь или даже десять дней тому назад.
– Правда? – сказал он. – Вы мой график лучше меня знаете?
– У нас все еще нет чистой воды, сэр, – сказала моя мать, – а нам говорили, что к июлю…
– Кто вам говорил? – взорвался он, перестав жевать резинку. – Нет, кто вам такое говорил? Июль там, август – я, что ли, должен воду таскать отсюда прямо к вам домой?
Мама ничего не сказала, а я себя почувствовала рядом с ней маленьким ребенком, хотя была такая же взрослая, как все в этом офисе.
С меня хватит, подумала я.
– На самом деле, сэр, вы нам говорили в прошлый раз, что водоснабжение скоро наладят. Мой отец болен, он не может пять этажей спускаться к водоразборной колонке, чтобы помыться. – У меня щеки горели, голос охрип. – Пожалуйста, сэр, сделайте что-нибудь.
Он уставился на меня, выпучив глаза, потом взялся за телефон.
– Да, доброе утро, – заговорил он негромко, голосом вежливого профессионала. – Что там случилось с нарядом на замену труб…
Он продолжал говорить, а мы стояли и смотрели на него. У меня в душе был восторг, хотя на лице застыло молящее выражение.
Через три дня, когда краны в нашем здании стали лить в ведра чистую воду, мать всем рассказала, что это моя работа.
– Дживан с этим человеком из водоснабжения поговорила, – рассказывала мать соседям. – Ох, вы бы видели, как это было!
Потом, в тишине кухни, когда мы уже поели, она сказала мне:
– Эта система не всегда так работает. Но видишь, иногда можно добиться чего-нибудь хорошего.
А я подумала: только иногда? Я-то считала, что у меня жизнь будет получше.
