И потом, после разговора юриста и судьи, за которым Физрук не следит, дело кончено. Преступника уводит полицейский: платить хороший штраф, а нет – так в тюрьму. Ясно, что платить у него нет средств. Проходя мимо Физрука, человек вглядывается в него, щурясь, будто очки потерял. Физрук отворачивается. Клерк объявляет следующее дело, юрист исчезает, и к скамье выходят другие люди.
Физрук небрежно выходит из зала, расстегивая блейзер. По шее бегут мурашки, кажется – вот сейчас вернется этот юрист и окликнет его. Или судья вызовет к себе и спросит, кто он такой на самом деле. Проходя мимо охранников, патрулирующих территорию, Физрук ждет, что вытянется рука и преградит ему путь.
Но вместо этого он оказывается на улице, где единственное, что происходит неприятного – это резкий взлет копавшегося в земле голубя, едва не задевшего хлопающими крыльями лицо Физрука.
* * *
В следующие месяцы, когда помощник Бималы Пал звонит Физруку и дает ему дело, он готовится: покупает антиперспирант и мажет этим белым гелем подмышки. Рано ложится спать накануне. Берет с собой бутылку воды и пьет из нее. Может быть, дело в этих мерах, но к четвертому разу Физрук обнаруживает, что практически не волнуется.
У дверей в зал суда охранник привычно приветствует его:
– Все норм?
– Все норм, – отвечает Физрук. – Мое дело еще не началось?
– Малость задерживается, – говорит охранник. – Не волнуйся, посиди в буфете, я кого-нибудь пошлю за тобой.
Проходя по уже знакомому коридору, мимо библиотеки в буфет, Физрук размышляет, не платит ли партия еще и охраннику. А кстати, и клеркам в зале суда, и судьям, и адвокатам? Никто из них ни разу не сказал: «Какой выдающийся человек! Где ни случись ограбление, избиение в семье, драка между соседями – он каждый раз там мимо проходит! Бэтмен он, что ли?»
Но сейчас не время думать о таких вещах.
Спустя час и куриную котлетку Физрук занимает свидетельскую трибуну напротив человека, одетого в лунги
[25]с рисунком в шахматную клеточку – пояс завязан под тощим животом. Физрук говорит:
– Этого человека я видел на дороге. Он приставал к даме. Делал отвратительные жесты, не просите меня их повторить. – Физрук укоризненно цокает языком и качает головой. – Бог один знает, что случилось бы с этой дамой, если бы я там не проходил.
У обвиняемого недоуменный вид. Он открывает рот – что-то сказать, – и судья призывает его соблюдать тишину.
* * *
Так объясняла это ему Бимала Пал, так он объясняет это своей жене. Все такие дела – случаи, когда полиция на сто десять процентов уверена, что обвиняемый виновен. Просто у нее нет доказательств, вот и все. Но обвиняемые известны у себя в районах. У них уже есть плохая репутация. И что, выпускать таких опасных людей на улицы из-за формальных придирок? Лучше их устранить, отыскав свидетеля, и быть уверенным, что преступник будет сидеть в тюрьме.
Физрук не может с этим не согласиться. Правда ведь, в жизни есть много такого, что закон упускает из виду. И уж точно нет вреда в том, что после каждого такого дела приходит «подарок» – раз в месяц его доставляет помощник или, быть может, помощник помощника, который подъезжает к дому на шумном мотоцикле и передает аккуратный белый конверт.
· Лавли ·
Когда мистер Дебнат дает нам сцену, в которой надо плакать слезами, многие из нас напрягаются.
– А мне говорили, – говорит Румели, – что в настоящих спектаклях артисты используют какие-то слезоточивые капли…
– Слезоточивые капли?! – гремит голос мистера Дебната, и лицо его краснеет. – Если хотите быть актером класса «С», можете прибегать к этой дешевке! Настоящие актеры плачут сердцем. Настоящие актеры заглядывают вглубь себя, они не придумывают себе фальшивую печаль, но возвращаются к истинно печальным событиям своей жизни. Вот так надо плакать настоящими слезами в придуманной сцене.
Мы все серьезно киваем. Очень глубокие вещи говорит мистер Дебнат.
* * *
Лет до тринадцати-четырнадцати я жила с родителями, и мать, и отец работали на местной почте, а еще с нами жили бабки, деды, двое дядей с женами и детьми, и все мы теснились в четырехкомнатной квартире с маленьким балконом, где рассыпáли воздушный рис для воробьев. Мы не были ни богатыми, ни бедными. Раз в месяц мы ходили в кино и ели дома рис с яйцом. Попкорна для таких, как мы, не существовало.
Во внешнем мире я носила мужские шорты и мужскую стрижку, играла в крикет. Но дома, тайно, я красила губы. Надевала мамины сари – один раз, два, три. А на четвертый раз мои дядья стали уговаривать отца выгнать меня из дому. «Что за репутация будет у нас, раз в нашем доме живет этот ненатурал! – кричали они. – У нас-то дети нормальные, о них подумай!»
Мои двоюродные прятались в спальне, подглядывая оттуда большими глазами.
Мать боролась, чтобы оставить меня дома. Она говорила, что меня можно отдать в особую школу! Можно к врачу водить лечиться! Но долго ли сможет любая мать сражаться против закона и общества? Так что я ушла.
В сердце своем я знаю, что моя несчастная мать искала меня много лет. Может быть, и сейчас еще ищет, но я о ней больше не думаю.
Когда я впервые попала к хиджрам, меня стали учить петь и танцевать, учить искусству очаровывать и убеждать незнакомцев. На уроках, которые оплачивала какая-то благотворительная организация, я продолжала изучать бенгальский и арифметику, пока финансирование не прекратилось. Так что я не слишком многому научилась из книг. В детстве мне говорили, что школа важнее всего на свете, что результаты экзаменов и хорошие оценки гарантируют мне успех! Сейчас я вижу, что это не так. Разве Ганди-джи просиживал целые дни на стопке книг? Разве Ракхи, величайшая кинозвезда в истории, тратила свое время на «Нет, простите, некогда сниматься, я должна изучить очередную книгу»? Ну уж нет. А я – я учусь у жизни.
* * *
Мое имя хиджры – Лавли, я выбрала его для обряда своего восемнадцатилетия, обряда, когда я стала настоящей женщиной. Матушка Арджуни привела меня в свою комнату и поставила перед высоким зеркалом. Дала мне золотую блузку и черную нижнюю юбку, чтобы я их надела, а потом обернула мне бедра красным сари. Костяшки ее старых пальцев касались меня с огромной любовью. А я гляделась в зеркало, заставляя себя придумывать какие-нибудь шутки, чтобы не плакать. Наконец-то я поняла, что это за ощущение – быть женщиной, как те, кого я каждый день видела в поезде, как те, кто держит детей за ручку, кто готовит еду с чесноком и имбирем. Все они именно это и делают перед выходом из дома: накручивают на свое тело девять ярдов
[26]ткани. Когда матушка Арджуни опустилась передо мной на колени, расправляя складки, я уже не выдержала и всхлипывала от души.
