Видит бог, я плачу еще сильнее.
· Дживан ·
Американди разворачивает пакет маскарадных украшений. Я слышу, как позвякивают у нее на запястье два стеклянных браслета. Разговаривая со мной, она энергично жестикулирует, чтобы видеть, как браслеты спадают и скользят. Их движение ее радует.
Я успокаиваю себя мечтами о Лавли в зале суда. Представляю, как она приходит на мой процесс и говорит этим своим смелым голосом, что в пакете, про который говорят все эти дураки, были старые книги. И я при мысли об этом улыбаюсь сухими губами. Пусть даже они мне не верят, разве сможет кто бы то ни было не поверить Лавли?
* * *
Когда приходит Пурненду, я ему ничего про Лавли не говорю – боюсь сглазить. Но я счастлива и поэтому рассказываю ему про праздник Ураза-Байрам, когда улица перед нашим домом вся светилась зеленым – лампочки привязывали в деревьях. Я была в новом платье и в браслетах под цвет, которые одолжила у матери, и выглядывала в окно, потому что идти мне на самом-то деле некуда было. Богач, хозяин квартиры, который кучу денег нажил на этой программе переселения, приказал принести в жертву белого козла, и мясо этого козла варили сейчас для бирьяни. Аромат поднимался к нашему окну. И поздно вечером мы от доброты сердца жертвователя поели. Поели вместе со всей округой из пенопластовых тарелок – их мы помыли и сохранили.
А после ужина я глазела на разносчиков, предвкушая, как здесь развернется праздничная ярмарка с лотками сластей и игрушек. Несколько мальчишек купили самые дешевые игрушки – волчки – и запускали их на дороге. Другие нагло просили дать попробовать сладкую вату, а потом удирали прочь, пока разносчик не перестал давать пробовать.
* * *
Это был наш последний месяц в том городке. Когда стало можно получить жилье в большом городе, мать нас перевезла, затащив узлы в поезд, где все толкались и ворчали насчет нашего барахла. А папа стоял, держась за спинки сидений, и говорил, что с ним все в порядке.
* * *
Большой город оказался такой большой! Никогда ничего подобного не видела. Людские приливы захлестывали станцию и отступали, из динамиков звучали объявления и сигналы, а посреди всего этого какой-то человек продавал газеты. Мне кто-то наступил на ногу – или это был чей-то чемодан.
– Стоят тут посреди дороги! – буркнул злой голос, и я отскочила в сторону.
Одни люди толкали тележки с охлажденной рыбой, в воздухе от них оставался запах льда. Другие тащили на спине пакеты с цветной капустой.
– Чаи гором! – кричал разносчик. – Горячий чай!
Он нес башню чистых стаканов и чайник. Я хотела и чай, и выпечку какую-нибудь. В животе урчало.
Я старалась не отставать от матери и отца, и наконец шум вокзала выплеснул нас на совершенно невероятную мощеную дорогу, широкую, как река, и по ней ползли машины всех цветов. Они бибикали, гудели, водители орали, высовываясь из окон.
Мы влезли в автобус, начинавший свой маршрут. Это был микроавтобус, покрашенный в желтый и коричневый цвета, красивыми буквами у него на боку было написано: «Хаора – Джадавпур». Я медленно это прочла. Когда папа еле поднялся по крутым ступенькам, напрягая руки, кондуктор заорал:
– Это что еще такое? Зачем больного ко мне в автобус затащили? Если упадет, кто отвечать будет?
Папа молча сел, напряженно выпрямив спину. Отвернулся к окну.
Кондуктор стукнул по борту автобуса, и тот полетел прочь, виляя и подпрыгивая. Отец сидел, не издавая ни звука, хотя я знала, что ему больно. Кондуктор стоял в дверях, бросая на меня подозрительные взгляды.
Но я была увлечена, я была захвачена. Я шла по проходу, босыми ногами по неровному полу, и смотрела на людей, сидящих у окна, – ветерок охлаждал их бритые головы, шевелил свернутые в трубку газеты на коленях. Рубашки у них были чистые и отглаженные, будто их вообще в первый раз надели. Я даже сама не понимала, что таращусь, пока один мужчина меня не спросил:
– Как тебя зовут? – Он решил, что я ребенок. – Первый раз в городе?
Моя мать, обернувшись посмотреть, кто это, сказала, что да, а я ничего не сказала. От его городского произношения я оробела, и за то время, что мне нужно было, чтобы осмыслить его слова, он сказал еще кое-что:
– Я приехал сюда из Болпура. – Это был город за двести километров отсюда. – Три-четыре года назад. Вы тоже из такого типа городка? Не представляю себе, как можно вернуться в такое захолустье. Вам тут понравится.
Я не могла перестать думать, что хочу жить как он. Чистая рубашка, блестящие туфли, непринужденная речь. И я надеялась, что город мне даст богатство, вот как ему. Конечно, он не был богат. Я потом узнала, что такие, как он, называются средний класс.
* * *
Насколько далеки мы от среднего класса, я поняла, когда увидела наш дом. Он стоял в глубине Колабаганских трущоб, и хотя матери сказали, что он построен из кирпича, это оказалось правдой только наполовину.
– Это тот дом? Вот этот вот? – кричала мать, пока мы стояли перед брезентом и жестью. – Да я прямо сейчас позвоню этому дурацкому брокеру! – кипятилась она.
Отец беспомощно улыбался соседям, которые выглядывали из окон или хмуро стояли в дверях, уперев руки в бока.
– Я пойду лягу, – сказал он наконец, когда уже чего-то не мог выносить – то ли криков, то ли болей в сломанной спине.
* * *
Через несколько месяцев моя мама приспособилась ходить на дешевый нелегальный рынок, открывающийся ночью рядом с рельсами. Там она покупала хлеб, свеклу, картошку, рыбную мелочь и готовила из всего этого завтраки. И продавала прямо перед нашим домом на рассвете. Я сквозь тяжелый сон слышала шарканье ее сандалий и звон половника о кастрюлю. Если я открывала глаза, то видела покупателей в свете батарейного фонарика, установленного на земле стоймя. Покупатели, наши новые соседи, платили десять рупий за хлеб и карри, чтобы набить себе брюхо и начать дневные дела.
Но матери пришлось это прекратить, когда начались дожди, стучащие по крышам. Колеса рикш гнали бурные волны мутной воды, она заливала очаг и лизала наши матрасы. Я брала ведро (ручка треснула, приходилось держать за дно) и вычерпывала воду на улицу, там она вливалась в поток, где рядом c коробочками семян плыли коричневые панцири тараканов.
Отцу к тому времени стало хуже. Он лежал в постели и выглядел лишь приблизительно по-человечески. Вот голова. Вот нога из-под одеяла. Руку поднял – показать радость, что меня видит. Пока он спал, мама готовила и убирала, не желая проговаривать вслух свои тревоги. Но я их знала. Папины лекарства стоят денег, а муссоны не дают ей торговать завтраками. Что же нам делать?
· Физрук ·
В последнее утро летних каникул Физрук чувствует, как шевелится под ним матрас – жена проснулась. Она садится, спускает ноги на пол, шумно зевает, обдает Физрука выдыхаемым воздухом. Его это не беспокоит, он об этом даже не думает. Снова проваливается в пленительный сон еще на десять минут. Сквозь дрему слышит, как шаркают тапочки жены по плиткам пола, как позвякивают браслеты на руке. Слышит стук мисок и кастрюль, когда она вытаскивает одну с сушилки. Хочет воду вскипятить для овсянки.
