Его рассердил тот наш разговор о женитьбе, это я знаю. Но он придет. Я смотрю на балкон в надежде увидеть его рубашку или штаны. Но бельевая веревка пуста. Только кеды Азада сушатся возле балконных перил. Он столько в них ходил, что я их и на таком расстоянии узнаю. Это Nike, даже еще лучше, потому что на них не одна птичка, а две. Азад всегда был в курсе новинок стиля. У меня сердце ноет, когда я вспоминаю, как он снимал эти кеды у меня в доме, в комнате, и обнимал меня…
Вдруг мужской голос произносит:
– Эй, матушка, вы уж не загораживайте путь моим клиентам.
Я оборачиваюсь. У меня за спиной авторемонтный гараж, он пахнет дизелем. Человек, который ко мне обратился – пожилой сикхский дядюшка. Видимо, владелец гаража. Он одет в серую форму, на голове красный тюрбан.
– А что такое? – протестую я. – Я, что ли, слон, всю дорогу тебе загораживать? Твои клиенты меня не обойдут, если захотят?
Но тут же пугаюсь: вдруг Азад меня увидит такую? Вот уж не хотелось бы. И я иду на попятный:
– Хорошо, дядюшка, – говорю я. – Вы попросили вежливо, и я уже ушла.
· Дживан ·
Мадам Ума стучит стальной оковкой своей палки по решеткам наших камер. Идет вдоль коридора, палка так и лязгает.
– Подъем! – кричит мадам Ума. – Подъем!
Звук приближается, а перед моей камерой останавливается. Я лежу на матрасе, хоть и не сплю уже, но день начинать не хочется. Шесть утра, жар солнца успел нагреть стены и кипятит воздух. Кожа стала липкой. Когда я поднимаю голову, мадам Ума показывает палкой через решетку:
– Особенно ты! – говорит она. – Из-за тебя вся эта суматоха. – Почему до сих пор не встала?
Мой случай привлек к женской тюрьме пристальное внимание. Телеканалы и киношники хотят показать, как мы тут живем и что делаем. Представляю себе, как они вползают сюда и наблюдают нас, будто мартышек в зоопарке: «Вот сейчас у заключенных час на просмотр телевизора. Потом они будут готовить еду». Чем больше запросов администрация отклоняет, тем больше ее подозревают. Администрация протестует, говорит, что это вопрос режима и безопасности. Но что скрывать нашей тюрьме? У нас настолько плохие условия? Общественность желает знать. И похоже, прошел слух, что какие-то заявки телевизионщиков утвердили. Так что перед прибытием съемочных групп тюрьма должна быть «благоустроена».
– Благоустройство! – фыркает мадам Ума, уходя прочь.
В это утро мне досталось задание отскребать десятками лет копившуюся грязь и сажу с кухонных стен. Другие драят пол, меняют лампочки, сажают растения в саду. Любимчики начальства заняты более приятной работой – раскрашивают фрески на стенах. Американди, всеобщий лидер, закидывает в рот тающий квадратик «Кэдбери» и надзирает за нами.
* * *
От работы начинают болеть старые раны. Всю неделю женщины жалуются на долгие часы на ногах. От железной мочалки и керосина, которыми я отскребаю стены, горит ладонь. Но кто знает, моя ли это ладонь, на этой работе и в этой тюрьме? В мыслях рука моя опирается на стол в зале суда, и я гляжу на своих сторонников. Калу с опухолью на шее, Лавли, конечно, а еще постоянные покупатели завтраков моей матери, которые просили ее снова открыть утренний магазин, – все они появились в суде, собрались сказать, что видели, как я носила книжки для Лавли. Они же знают, что я ее учу английскому. И соседи ее тоже знают. То, что знает десяток человек, разве не свидетельство?
* * *
В следующий раз, как приходит Пурненду, я ему рассказываю про день, когда я объявила матери, что бросаю школу.
– Ма, – начала я тогда, – я тебе что-то скажу, а ты не сердись.
Пурненду подался вперед, будто он и есть моя мать.
Она обернулась от плиты, на ладони – посыпанная мукой рути, – и посмотрела на меня.
– После десятого класса я уйду из школы. Буду работать и вас с папой поддерживать.
У меня уши горели и рот пересох.
– Кто тебя подбил на такую глупость? – Мама смотрела прямо на меня. – Школу бросить? Смотри ты, какая умная! А что дальше?
– Работать, мам! Работать. Отец уже давно работать не может, потому что спина не проходит. А этот ночной рынок тебе небезопасен. Ты забыла, как тебя грабили? Как мы будем деньги зарабатывать?
– Не тебе о том печалиться, – отрезала она. – Нашлась умная бабушка! Ходи в школу и учись как следует, вот это и есть твоя работа.
Но я не могла сдаться. Если бы я дала маме себя отговорить, на вторую попытку не решилась бы.
– Выпускники десятого класса, – сказала я, – могут получить отлично оплачиваемую работу. Я окончу десятый класс, сдам экзамены, а потом буду искать место.
После нескольких дней колебаний мама сдалась. Как-то вечером, когда мы заканчивали ужинать, она махнула рукой:
– Ну если призрак работы у тебя на плече сидит, что я могу сделать? Отлично! Губи свою жизнь, мне-то что за дело? Вырастай и живи в трущобе, вот хорошо-то будет!
Может быть, решение было неудачное. Но кто бы меня научил, как надо строить свою жизнь?
* * *
Весь месяц перед экзаменами я усердно занималась. Долгими вечерами сидела на кровати, светя себе на книжку фонариком, и раскачивалась, повторяя параграфы. Вечер переходил в ночь, в тишине было слышно, как кто-нибудь мочится в канаву рядом с домом. Иногда слышались шаги, мягкие, будто у призрака. Не знаю, много ли узнала, но целые учебники выучила наизусть.
В марте начались экзамены. Я пошла в здание назначенной мне школы – нас отправляли в разные школы, обязательно не в свою, чтобы мы заранее на партах не нацарапали ответ. Несколько девочек шли чередой с открытыми учебниками и шевелили губами. Поодаль одна согнулась в поясе, ее рвало, а мать похлопывала ее по спине.
Внутри, в классе, странно было занять место за наклонной партой, где раньше сидел кто-то другой. Парта была исцарапана сердечками с надписью «С + К». Учитель раздал листки бумаги для ответов, и я ждала, держа новую шариковую ручку, пока раздадут вопросы. За окном стояло дерево, листья на нем не шевелились.
Через три часа по звонку я сдала надзирателю свои листы, скрепленные эластичной резинкой. Средний палец у меня распух от ручки.
В коридоре девочки стояли группами, пальцы у них были в чернилах, некоторые растирали онемевшие руки. Я ушла, слушая по дороге обрывки разговоров.
– Ты что написала на вопрос про летние посевы?
– Сорго!
– Я знала, что будет эта диаграмма.
* * *
В день объявления результатов у меня сердце екнуло, когда я увидела, что прошла – пятьдесят два процента. Самый худший результат в моем классе, и одноклассницы смотрели на меня озабоченно. Они думали, что я буду плакать или впаду в отчаяние. Несколько девочек столпились в углу и сморкались в платочки, потому что получили семьдесят процентов. Но я, в отличие от них, не собиралась в колледж. Мне нужно было сдать экзамен, и я его сдала.
