– Постой, постой, – говорит мама. – Мне Калу прочитал, сказал, что это хорошо.
Она показывает мне колонку, отмеченную карандашом. Это другая газета.
Остерегайтесь суда прессы, – говорит статья. – Где конкретные доказательства, что эта молодая женщина участвовала в нападении? Все, что нам говорит полиция – это косвенные улики. Женщину приносят в жертву, потому что она – мусульманка.
– Видишь? – говорит мать. – Калу мне сказал, что эта газета выступает в твою защиту. Люди слушают. Еще ничего не решено. Не оставляй надежду.
Я не очень понимаю, что это означает – насчет надежды. Трудно сказать, есть она у меня или нет, и как мне это понять.
– Значит, ты сейчас безнадежна, – поддразнивает меня мать.
Потом улыбается и касается моей щеки, когда охранница поворачивается к нам спиной.
Ничего тут нет веселого, но мать улыбается, знакомые складки возле рта, кривой зуб, завитки на висках, все это меня успокаивает.
К концу часа, собираясь уходить, она мне напоминает:
– Многие жители Колабагана готовы прийти и говорить о тебе в суде, сама увидишь. Расскажут, какая ты хорошая девочка, как хорошо училась – единственная в округе девочка, которая знает английский. Все узнают, что ты совсем не такая, как написали в той газете.
Я киваю, стараясь сдержать рвущиеся из глаз слезы.
– Время, время! – объявляет охранница, и мама, на секунду положив мне ласково руку на голову, уходит. Мне кажется, что я сейчас упаду в обморок, что свет в глазах погаснет и я рухну на пол мешком костей.
Но оказывается, к моему удивлению, что все это можно вынести. Я готовлю рути, я прочищаю забитые трубы канализации. За мной неусыпно следят глаза Американди, ожидающей, что я сломаюсь. Но она не дождется. Я одолжила чуть-чуть сил из бездонных запасов матери.
· Родители Дживан ·
Дома, в темноте, отец и мать Дживан сидят за ужином и роняют слезы в тарелки с йогуртом и рисом.
– Знал бы ты, чего мне это стоило, – говорит мать, – улыбаться и шутить на свидании…
– Я знаю, – говорит отец и кладет руку на ее плечо. – Я знаю. Ешь.
· Дживан ·
В первый день суда мадам Ума приносит мне сари, которое я должна надеть. Я его узнаю: это сари я купила для матери в «Панталунз» по своей скидке сотрудника. Оно светло-синее, цвета зимнего дня, с простой вышивкой по краю. Я надеваю его и чувствую, что мама где-то рядом.
Возле здания суда растет сад. У меня под ногами – совсем другая почва, во дворе большие деревья, а свет такой яркий, что режет глаза как толченым стеклом. Репортеры ломятся вперед стадом, выкрикивают вопросы, щелкают камерами, стараясь снять мое лицо. Сразу после выхода из фургона меня окружают полицейские, и я иду как в раковине.
Но репортеры все равно орут:
– Эй, глянь сюда!
– Что ты скажешь родственникам убитых?
– Чем вас в тюрьме кормят?
– Вас там бьют?
– Террористы выходили с тобой на контакт?
– Тебя научили, что говорить?
Скрывшись от них в зале суда, я с облегчением сажусь на деревянную скамью.
Помещение просторное, потолки так высоко, что еще одна комната влезла бы. Сверху свисают длинные стержни, на них вентиляторы. Вертятся. Передо мной – свидетельская трибуна, затянутая белой занавеской – чтобы я на свидетелей не воздействовала.
Мой адвокат Гобинд все время меня спрашивает, не хочу ли я есть.
– Банан хочешь? – говорит он. – Надо поесть, пока не началось.
Но у меня нет аппетита.
Обвинитель начинает свою речь. Он рисует картину, в которой я – неуправляемый подросток, школьный отсев, – разозлившись на государство, развиваю отношения с известным вербовщиком террористов в соцсети. В доказательство обвинитель приводит разговоры, которые были у меня с другом – заграничным другом. И, когда вербовщик просит меня о помощи, я будто бы соглашаюсь. Террористам, утверждает обвинитель, был нужен местный контакт, помощник, который проведет их через бесчисленные извилистые переулки трущоб прямо к станции, а потом еще выведет обратно. В его истории я их не только провела на станцию, но и сама метнула факел в поезд. У меня, напоминает обвинитель, уже был опыт швыряния бомб в полицию…
Этого я уже вынести не могу. Я встаю:
– Боже мой, это же не бомбы, это же были просто…
Гобинд мне шипит, чтобы я села. Судья спокойно говорит мне, чтобы я села. У меня в ушах гремит тишина, и я опускаюсь на скамью.
– А еще, – заключает обвинитель, – позвольте напомнить суду, что все это не какая-нибудь, я бы сказал, теория, которую я придумал. Все это есть в признании, которое подписала сама обвиняемая!
Он театральным жестом указывает на меня.
– Все, сказанное мною, – продолжает он, – содержится в этом признании. Более того, все эти сведения подтверждены. Сама обвиняемая многое из этого повторила, как все вы можете увидеть, в своем интервью газете «Дейли бикон», взятом у нее уважаемым журналистом Пурненду Саркаром.
Судья, величественный, как монарх на троне, морщится и подзывает к себе представителей обеих сторон. Я на своей скамье жду, руки и ноги у меня похолодели. Что там обсуждает судья по секрету? Я как соломенная кукла, отданная на милость жестоких детей, решающих мою судьбу.
А вот и милость. Судья отвергает мои «признания». Он их объявляет неприемлемыми, поскольку меня заставили их подписать – так он считает.
Гобинд мне улыбается, ободряя.
Я рада этой маленькой победе. Я ничего не сделала, ничего, но в этом зале никто мне не верит. Кроме матери. Она сидит где-то у меня за спиной, но не хватает духу обернуться и встретить взгляды всех этих глаз.
* * *
Четыре дня подряд меня привозят в суд. Я уже привыкла. На четвертый день какой-то репортер – а может, просто прохожий, – плюет мне в лицо перед залом суда. Мой адвокат находит салфетку, и я вытираюсь ею, но нет времени идти в туалет и умываться. И весь день я сижу, и на лице у меня – ненависть этого незнакомца.
К тому времени обвинение уже вызвало сорок свидетелей, в том числе старых соседей из выселенных трущоб, врача, который лечил моего отца, и даму из благотворительной организации, спонсировавшей мое образование. Они все дают показания за белой тканью – из страха, как бы я – я – не запугала их пристальным взглядом. До меня доносятся голоса этих призраков. Некоторые видели, как я курю – об этом заявили несколько человек. Будто прикурить сигарету – то же самое, что поджечь факел.
Для молодой женщины курить сигарету – преступление?
На пятый день на трибуне свидетелей появляется один человек. Он начинает говорить – и я вдруг оживаю от этого знакомого голоса.
