Приносят холщовые носилки, двое охранников укладывают на них маму…
– Куда вы ее? – кричу я.
Мой адвокат велит мне сесть.
– Погодите секунду! – кричу я. – Она сейчас придет в себя!
– Прошу соблюдать тишину! – требует судья.
· Лавли ·
Утром у водоразборной колонки обсуждают новости. И, когда я слышу этот треп про «убийцу», у меня сердце готово выскочить из груди.
Я ведь всего пару дней назад в суд ходила. Хотя мне матушка Арджуни и говорила с судами не связываться, все равно я пошла. Все думали, что меня туда потянули за что-то, но я гордо объясняла – всем, от сотрудницы в лавке, где снимают ксерокопии, до человека, который жевал свои губы и не отрывался от телефона, – что иду «давать показания». Так это мне объяснил Гобинд. Все время в суде я надеялась хоть бегло увидеть Дживан, кинуть ей добрый взгляд, но там повесили белую ткань, чтобы мы друг друга не видели. Такая странная деталь, которую в кино никогда не показывают.
Я честно не верю в этот вердикт. Наверное, Гобинд чего-нибудь подаст, как это называется, апелляцию там или как. И спасет Дживан. Это ж ведь его работа?
Я иду на ближайший перекресток и начинаю выпрашивать монеты, хотя мысли у меня далеко. Постукиваю в стекла разных машин. На заднем сиденье ерзает ребенок. Двое мужчин сидят и пьют «Манго фрути»
[36]. Похожая на волка собака наслаждается поездкой с включенным кондиционером. И все они меня в упор не видят.
Общественность хочет крови.
СМИ хотят крови.
Вокруг меня люди только об этом и говорят. Общество убивает ее.
Когда мимо проходит офисный работник в начищенных кожаных туфлях и отглаженных брюках, мне хочется крикнуть ему: «Ее убили такие как ты! Твои две руки были на ее горле!»
Но я обретаю голос и говорю:
– Брат, подай!
Откуда-то возникают двое детей-попрошаек. Смотрят на меня неприязненно, потому что я на их территории. Потом орут:
– С каких пор этот перекресток твой?
Я им показываю язык и ухожу. За спиной слышно, как они визжат. Боятся моих проклятий или, может, просто смеются мне вслед.
* * *
Ноги приносят меня к дому Дживан. Тут толкутся полсотни или сотня репортеров, их машины и фургоны со спутниковыми тарелками перекрыли все дороги. Камеры, прожекторы, провода повсюду.
Отец Дживан, опираясь на трость, выходит из дома, моргая от дневного света. Я гляжу из гущи толпы.
– Послушайте! – говорит он. – Посмотрите на меня, я увечный, хромой, и я не могу спасти свою дочь. – Он вытягивает шею, как петух. – Что еще хотите вы знать обо мне? Спрашивайте! – говорит он. – Спрашивайте!
Вид у него безумный, руки трясутся. Калу, сосед, стоит с ним рядом, приложив два пальца к переносице, будто глаза у него болят.
– Что же вы ничего не спросите? – говорит отец Дживан.
Репортеры с минуту стоят молча. Потом выкрикивают вопросы:
– Ваше отношение к приговору?
– Собирается ли ваша дочь подавать апелляцию?
– Как здоровье матери Дживан?
Они выкрикивают: «Сэр! Сэр!» – чтобы привлечь его внимание, или: «Сюда посмотрите!» – чтобы сделать снимок.
* * *
Потом репортеры уходят, оставив шлейф раздавленных окурков. Ночью я выхожу с метлой и заметаю окурки в угол. Пыль клубится у моих ног, как маленькая буря.
· Интерлюдия ·
ПОМОЩНИК БИМАЛЫ ПАЛ ПОДХАЛТУРИВАЕТ
А кому не нужна халтурка? Бимала Пал со мной обращается хорошо, но я всего лишь помощник. У меня семья, дети-школьники. Вы знаете, сколько сейчас надо за школу платить? А когда они приходят домой уставшие, то не хотят каждый день есть рис и яйца. И маленький телевизор тоже не хотят. Всем нам подавай хорошее. Так что я, можно сказать, человек из среднего класса.
Допустим, ты мусульманин. И вот однажды что случается? Твои соседи, добрые люди, вдруг собираются бандой, услышав какой-нибудь слух, и выламывают твою дверь, грозя твоей жене и пугая калеку-мать. Поджигают твой дом. Скажи добрым людям спасибо, что тебя в это время дома не было. Ты бежишь. Бросаешь разрушенный дом, имущество и бежишь. Жизнь вдруг становится такой важной, такой ценной! На несколько месяцев – ну, окей, лагерь беженцев, горстка бесплатного риса, жестяная хибара.
Но в один прекрасный день правительство говорит: хватит этого уродства – лагерей беженцев! Всем по пять лакхов
[37]рупий, а теперь идите куда-нибудь жить. Брысь отсюда!
Тут же налетают – кто? Правильно, стервятники.
У тебя сразу появляются свой брокер, свой риелтор, свой городской совет, свой водопроводчик, свой электрик и даже свой школьный инспектор – а иначе что твои дети будут делать? Сидеть дома и расти неграмотными, как ты? Ну вот они все приходят и говорят: сэр, вот есть хороший участок, вы его покупаете – и строите свой дом. А самое главное: у вас будет свой клочок земли на ваше имя. Воду туда проведут, электрический кабель уже проложен, вы пойдите и просто посмотрите.
И ты идешь взглянуть на участок. Земля выглядит прилично, и ты отдаешь за нее почти все свои компенсационные деньги.
А потом в один прекрасный день все они исчезают. Брокер, который тебя доставал по пять раз на дню? Исчез. Инспектор по электричеству, по водоснабжению? Ни того, ни другого.
Тогда ты идешь по адресу, который указан в твоем контракте, и тебя смущает, что это совсем не там, куда ты ходил в первый раз. Ты этого участка ни разу не видел! А соседские мальчишки кивают, жуют жвачку, кивают, а потом ржут. И вот тут до тебя доходит – ты купил себе вот этот клочок болота!
Такова экономика бунта. А я в ней брокер – только и всего.
· Лавли ·
Утром я с беспокойным сердцем звоню директору по кастингу мистеру Джхунджхунвале. Телефон все еще заряжается, так что я стою над розеткой.
– Да? – говорит он.
– Здравствуйте, это Лавли. Доброе утро!
Мистер Джхунджхунвала молчит, только дышит, и я слышу его раздражение на том конце линии. До меня доходит: может быть, ему все время звонят начинающие актеры? Не упускают ни малейшего случая пожелать ему доброго утра, хороших праздников, доброй ночи, благословенного Дивали.
В общем, он вздыхает и говорит:
– Да, Лавли?
– Вы посмотрели мой деморолик? – спрашиваю я. – Как он вам? Есть у вас для меня роль?
– Лавли, – говорит он. – Пожалуйста, больше не звоните мне вот так. Я на совещании, так что позвоню вам позже, окей?
