– Окей, мистер Джхунджхунвала, но прошло уже больше месяца, а вы все говорите, что…
– Я на совещании, Лавли, – говорит он и вешает трубку.
Как-то в воскресенье после занятий я спрашиваю мистера Дебната, чувствуя в горле нервный спазм:
– Вы все еще держите для меня ту роль? Я сделала деморолик, как вы советовали…
Он сидит в своем обычном кресле. Вздыхает. Живот у него поднимается и опускается. Мистер Дебнат отставляет чайное блюдце на столик, переплетает пальцы на груди. Я все это время стою перед ним, сцепив руки за спиной. С портретов на стене глядят на меня отец и мать мистера Дебната. На этот раз портреты украшены гирляндами красных роз, как кинозвезды в любовном фильме.
– Лавли, – начинает он, – знаешь ли ты, сколько времени делается такой эпический фильм, как у меня? Полтора года уходит только на кастинг. Ты знаешь, что в одной лишь батальной сцене мне нужны будут семьдесят два статиста? Для одной сцены – семьдесят два! Представь себе. Ты думаешь, это делается быстро?
Я опускаю голову, как провинившийся ребенок.
– И плюс к тому, – он вдруг начинает мямлить, – ты так вела себя в суде…
– Мистер Дебнат! – говорю я прямо. – Вам не нравится мое свидетельство в пользу Дживан?
Он молчит.
– Не говори глупостей, – произносит он после паузы. – Политика здесь ни при чем. Просто у меня такое чувство, будто ты после этих двух минут в суде уже чувствуешь себя звездой первой величины. Две минуты на телевидении – и ты уже считаешь себя легендой. Имей хотя бы капельку терпения. – Густые брови сползаются, как червяки в земле. – А про то, что ты говорила, ну, в газетах пишут, что ты непатриотична… даже повторять все это не хочется.
– Что именно – это? – не отстаю я.
Я всегда думала, что мистер Дебнат в меня верит, но на этот раз, глядя на волосатые пальцы его ног, я чувствую, что вряд ли это человек, которого я по-настоящему знаю, и я сама – вряд ли та личность, которую по-настоящему знает он. Сколько я уже верю ему и жду его фильма? Мои шансы стать молодой звездой падают. Никому не нужна звезда с седой головой и морщинистыми руками.
Снаружи слышен голос точильщика, идущего со своим инструментом.
– Ножи точить! – взывает он. – Ножи точить!
* * *
Когда мы решили, что электроснабжение наладилось, и в нашей округе от перегрузки ничего больше не вылетит, именно это и случилось.
Как-то вечером телевизор вдруг темнеет. «Кабхи хуши кабхи гам», «И в печали, и в радости»
[38]исчезает, и лишь цветные блики ходят по экрану. Ощущение – как будто глаза отказали. Но нет, всего лишь перегрузка. Тут же начинают звенеть и кусаться комары. Не стало шума холодильников и телевизоров, и голоса слышны далеко.
Я откладываю телефон, потому что он разряжен.
В темноте, не имея в доме даже свечки, я сижу в дверях и гляжу на улицу. Проходит час, затем еще один.
Мимо иногда проходят люди. Окликаю по имени соседку, но это не она. Женщина смотрит на меня, темное лицо, как силуэт.
Сейчас уже в небе света больше, чем на земле. Видна половинка луны, и на ней серые пятна, которых я раньше не замечала. Они будто оспины на лице. Облака разматываются ватой из рулона и плывут под луной, то закрывая ее, то открывая. Я чувствую, как огромен мир, сколько в нем наших снов, историй нашей любви, и – да, нашего горя.
Прочищаю нос и встаю, чтобы вернуться в дом.
Я совсем одна, и слезы у меня льются ручьем. Бедная Дживан. Помогло ей мое свидетельство, как змее ботинок.
И Азад ни разу не пришел со мной повидаться, ни разу.
Я вытираю слезы дупаттой. Меня заставили, сердцем клянусь, разве он не понимает? Это же не я его бросила. Это наше общество, то самое общество, которое теперь рычит, требуя крови Дживан, невинной жертвы, – только потому, что ей не посчастливилось быть мусульманкой.
В мгновение ока включается свет, начинает крутиться вентилятор, и слышатся крики радости со всей округи.
Снова дали электричество.
Я вытираю слезы. Сморкаюсь за окно.
Чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что мы с Дживан – не более чем мошки. Мы кузнечики, у которых отщипнули крылья, ящерки, которым оторвали хвосты. Верит ли кто-нибудь, что Дживан невиновна? Верит ли кто-нибудь, что у меня есть какой-то талант?
Если я хочу быть кинозвездой, никакой спец по кастингу или театральный репетитор мне в этом не поможет. Это должна сделать я сама, Лавли, добившаяся сценического успеха лишь в гостиной мистера Дебната. Сделать своими силами, без английского, сама. Пусть я всего лишь раздавленное вашими подошвами насекомое, я борюсь за жизнь. И продолжаю жить.
Когда телефон чуть подзарядился, я выбираю несколько своих видео с уроков мастерства, в том числе – супер-хит-сессию с Бриджешем, – и рассылаю их своим сестрам по Вотсапу.
Пожалуйста, пишу я, расшарьте мои видео вашим френдам и их френдам. Я ищу роль, сообщите, если услышите о такой возможности.
* * *
На следующий день возвращаюсь к нормальной жизни, где нужно зарабатывать деньги. Я иду к туристическому месту номер один во всем городе – Мемориалу Виктории. К этому беломраморному британскому дворцу обычно стекаются сельские простаки, особенно в прохладные облачные дни вроде сегодняшнего. У крестьян всегда рты открыты, когда они обходят город. Глазеют по сторонам так, будто все здесь сделал бог своими руками. Моллы, «зебры»-переходы, женщины в брюках.
Еще они гоняются за благословениями, поэтому таскают пять святых прядей на запястье, семь на плече, и бог знает где еще. Эти бедные люди боятся многого, но главный пункт списка – злосчастье по воле богов. Вот это я, кстати, отлично понимаю, потому что я сама – одна из таких проклятых.
В общем, захожу я в Сады Виктории и вижу толпу. К большому дворцу ведет прямая белая дорожка, а по обе стороны – зеленый газон и деревья. В прохладную погоду на газонах полно детей, они играют с родителями в бадминтон, а влюбленные сидят на траве под деревьями, и сдвинувшись потеснее, едят мороженое. Все босиком, и я иду по тропинке, принимая парад растрескавшихся подошв. Хлопая ладонями, говорю:
– Мать-богиня послала меня сегодня благословить вас всех.
Благословляю молодую девушку, потом благословляю младенца, потом сторож постукивает меня по плечу дубинкой.
– Что такое? – говорю я ему. – Есть у меня билет, вот он!
На это сторож не знает, что сказать, потому что это правда. Так что он говорит:
– По траве ходить воспрещается!
Потом вглядывается мне в лицо:
