– А ты мои гуавы показала в своем телеинтервью? – огрызается он. – Если нет, чего я тебе время буду говорить?
Я смеюсь и машу рукой. Время я знаю, я все утро спланировала так, чтобы успеть на местный поезд в Толлиганг в восемь пятнадцать.
– Тут дамское отделение! – орет на меня какая-то тетушка. – Не видите, что ли?
– Пропустите, мадам, – отвечаю я с уважением. – Я иду в другое отделение.
– А! – говорит она, увидев мое лицо. – Вы ведь… я вас видела в…
Я протискиваюсь мимо.
В Толлиганге я иду по аллее. Под деревом какой-то мужчина гладит одежду утюгом на углях. Под другим деревом дворник выгребает пластик из канавы. Потом я вижу виллу, окруженную чистой белой стеной, сверху с нее свешиваются белые цветы.
Возле ворот на стуле сидит человек. Он тощий, как кузнечик, недавно остриженные волосы торчат ежиком. Он смотрит, как я подхожу все ближе и ближе, и говорит:
– Пожалуйста, матушка, не сегодня, тут сейчас кинопробы идут…
– Очень вы странный человек! – перебиваю я его. – Я иду именно на пробы!
На это он не знает, что ответить. Вид у него такой, будто начальник его уволит, но меня остановить он не смеет – настолько я хорошо выгляжу. Я полна уверенности. И что из того, если какой-то человек пытается поставить передо мной барьер?
За воротами – большое белое здание, рядом – аккуратный сад. Столько клумб, столько симпатичных скамеек – и все пустые, потому что народ предпочитает прохладу кондиционера.
Так что я распахиваю большую деревянную дверь и чувствую ветер на коже. Внутри – большая комната с цветными диванами, на них сидят люди с модными прическами. Ароматы их духов смешиваются, радуя мое обоняние. За стеклянными перегородками работают другие люди. На стене висят в рамках кинопостеры. Ресепшен – большой стол, на нем ваза с цветами, за столом дама в европейской одежде говорит по проводному телефону.
– Одну минуту, пожалуйста, – говорит она вежливо и даже улыбается мне.
Потом, в комнате с такими блестящими полами, что можно поскользнуться и сесть на задницу, появляется сама Сонали Хан и берет меня за руку.
– Лавли! – говорит она. – Мне так приятно, что вы смогли прийти! Ваш ролик меня поразил прямо сюда! – она прикладывает ладонь к сердцу. – Ролики с пробами я вижу все время, но ваш – нечто особенное.
– Для вас, – продолжает она, – мы думаем о роли в моем фильме «Что ты знаешь о материнской любви?» Он будет об одинокой родительнице, хиджре, заклейменной обществом, и она сокрушает – да, сокрушает – все правила общества, сама, в одиночку усыновляя ребенка. Такая вот родительница, яростная, дикая и полная любви. Родительница, живущая так, как считает нужным. Готовый блокбастер, помяните мое слово. И для него нужно свежее лицо, подлинный талант.
Ее слова для меня – как объятия Азада, когда мы влюбились друг в друга, как ванна, полная расагуллы в сиропе, и сахар ее течет в моих жилах, как когда мистер Дебнат принял меня на свои курсы актерского мастерства. Как рука Рагини в моей руке, как наш смех, когда мы вместе смотрели по вечерам телевизор.
– Но послушайте, – говорит Сонали Хан, приближая лицо к моему лицу. – У нас есть такая трудность, что наша команда должна избегать плохого паблисити. Ваше свидетельство в пользу той террористки…
Я опускаю глаза вниз, демонстрируя, как мне стыдно.
– Не беспокойтесь, – говорю я. – Она была моей соседкой, но я теперь понимаю, что могла на самом деле не знать, кто она такая.
Краска стыда горит у меня на щеках.
– Хорошо, – говорит Сонали Хан. И уже обычным голосом продолжает: – Ваше видео, где вы играете мать, – это нечто! Какое чувство! Какая страсть! Столько драмы в глазах и в голосе! Я сразу сказала: «У нас на глазах рождается звезда! Мы должны позвать ее к нам!»
Как вы думаете, как после этого прошла проба?
* * *
В первый день съемок перед дверями студии собирается вся команда, от водителя и буфетчика до оператора и режиссера, и мы читаем молитву, а потом раскалываем кокос ради божьего благословения. Всю мою жизнь все верят, что у меня прямая линия с богом, но я-то знаю, как оно на самом деле. Когда я звоню богу, там обязательно занято. Так что сегодня я просто низко склоняю голову. Пожалуйста, дай мне сегодня хорошо сыграть! Пожалуйста, не допусти, чтобы меня выкинули из этого фильма!
В сумочке я принесла свою помаду просто на всякий случай, но после молитвы, когда я захожу в фургон к гримерам, у меня глаза становятся больше тыкв. В фургоне громадное зеркало, освещенное рядами ярких ламп. На столике открыты коробочки с кремами, пудрами и тенями, повсюду парики, ватные диски, лаки и гели… Художник по гриму Хема, которая улыбается и называет меня «мадам», мягкими ватными дисками очищает мне лицо. Я слышу запах мяты, как от жевательной резинки. Художник по прическам Дипти укладывает мне волосы, там закалывая, там склеивая гелем. Когда я говорю «ой», она отвечает: «Простите, мадам!»
– Закройте глаза, мадам! – тихо просит Хема, но как я могу не смотреть, когда в зеркале превращаюсь в суперзвезду?
В студии – это большой склад, где ничего нет, – я иду осторожно, глядя вниз, чтобы не споткнуться о вездесущие кабели.
– Мадам! – Кто-то показывает мне большой палец – мальчик, несущий серебряные зонтики. – Я видел ваш ролик!
Награждаю мальчика улыбкой.
На другом конце большой студии – декорации, похожие на гостиную моей мечты: большой диван, много цветов, картины на стене, на столе чашка с чаем. Оператор и режиссер сажают меня то тут, то там, ставят под тем углом и под этим. Я боюсь, чтобы у меня грим не потек.
Потом в студии становится так тихо, что слышно, как кто-то шмыгает носом.
– Тишина! – объявляет голос. – Камера! Мотор!
И я в глубине своего сердца становлюсь матерью, пусть даже актриса, играющая ребенка, появится только завтра, а сегодня я эту девочку только воображаю. Все желания материнства, что были у меня всю мою жизнь, я вкладываю в реплики. Силой мечты я вижу перед собой ребенка, и я обнимаю это невероятно любимое существо. Она реальна, моя доченька, мое дитя.
У моего ребенка – лицо Дживан, дочери этих бедных родителей, дарительницы карандашей и учебников. Как там она, одна в темной камере? Даже если она не чувствует лезвия ножа у своей шеи, я-то чувствую, как подношу его. И сейчас, когда на лице толстый слой грима, а волосы жесткие от геля, я знаю, что правду говорила мне матушка Арджуни: в этом мире истинно свободной может быть только одна из нас. Или Дживан, или я. Каждый день я совершаю свой выбор, и сегодня я его тоже сделаю.
– Доченька, – говорю я ребенку, глядя прямо в объектив, – никогда не слушай этого вранья. Ты произошла из места самого драгоценного: не из моего чрева, нет, но из глубочайших грез моего сердца.
– Снято! – говорит режиссер.
