Я захожу за камеру, гляжу на маленький телевизор, где проигрывается сцена, говорю «простите, простите», пробираясь через десятки столпившихся людей, и все они трут глаза.
* * *
В конце дня, когда мы сворачиваемся, Сонали Хан подходит ко мне лично. Берет меня за плечи и говорит: «Лавли, ты будешь следующей большой звездой национального масштаба, дай только время!»
Потом она вручает мне конверт и говорит вскрыть его дома.
В поезде я съедаю джхалмури
[41], чтобы отпраздновать. Рассыпчатый воздушный рис и мелко нарезанный огурчик смешиваются во рту. Я иду мимо продавца гуавы, оборачиваюсь и впервые за все время говорю ему:
– Дай-ка мне три хороших!
Он поднимает глаза – и хватается за сердце, увидев, кто его новый покупатель.
– Да-да, это я! – говорю я. – Сейчас я в кино снимаюсь, и мне надо держать форму. Буду теперь фрукты есть!
Дома я съедаю мытую гуаву и открываю конверт, полученный от Сонали Хан. Там большая глянцевая фотография с сегодняшней съемки.
Нахожу клейкую ленту, отдираю зубами. И рядом с постерами Шакрух Хана и Приянки Чопры вешаю эту фотографию. Я, Лавли, с прической и в гриме, произношу реплику на камеру в фильме Сонали Хан.
Страна еще не знает эту новую суперзвезду. Но я – я ее знаю.
· Физрук ·
Утро начинается с красного солнца: свет пробивается сквозь шторы и проникает в глаза, и это такое же утро, как любое другое, только совсем особенное. Это первый день Физрука в должности секретаря правительства по образованию.
Физрук остается дома, сколько может выдержать, но потом мчится в свой новый офис. Город давно проснулся. Дорогу перебегают стайки школьниц, некоторые держатся за руки. Отглаженные плиссированные юбки, громкий смех напоминают Физруку, кем он недавно был. Какой-то мальчик отмывает пеплом посуду в канаве перед уличной будкой, где продают лапшу. Неспешно бежит мимо бродячая собака, но человек в автомобиле для нее недоступен.
Перед металлодетектором у ворот дома правительства стоят часовые в тюрбанах и отдают честь Физруку. Физрук гадает, то ли они уже знают, кто он, то ли так приветствуют каждого, кто приезжает на белом правительственном «Амбассадоре». Один из охранников провожает его к лифту, предназначенному только для ВИП-персон. Поднимаясь в кабине, чувствуя, как стучит сердце, Физрук изучает свое отражение в блестящих металлических дверях. Он в этом здании может пользоваться всем, что предназначено для ВИП-сотрудников. Лоббисты, промышленники, кинозвезды – здесь бывают они все.
По коридору седьмого этажа Физрук проходит мимо уборщицы – она сидит на корточках и возит тряпкой по полу. Даже глаз не поднимает.
Новеньким блестящим ключом Физрук открывает дверь своего нового кабинета. Внутри – крошечная комнатка без окон. Физрук закрывает за собой дверь и садится в кресло с высокой кожаной спинкой. Кресло послушно наклоняется под его весом. Оно еще и катается – на незакрепленных колесиках. Физрук сидит в кресле несколько минут, постукивает пальцами по полированному дереву стола. Помимо стационарного компьютера и – что непонятно! – пакета карандашей, на столе ничего нет. Физруку нравится новизна обстановки.
* * *
Он знает, что должен сделать. Надо просмотреть прошение Дживан о помиловании и добавить к нему свою, как члена нового правительства, рекомендацию: отклонить. Эта преступница милости не заслуживает. Приговор суда – смертная казнь – должен быть приведен в исполнение быстро и с минимальными затратами для налогоплательщиков.
Есть только одна сложность: прошение сейчас у ее адвоката.
Физрук берет трубку и набирает номер.
* * *
– Да, сэр! – говорит Гобинд, привстав в постели. Голос у него спросонья хрипловат. На том конце провода – Физрук, который звонит в столь невообразимо ранний час. Спрашивает о здоровье жены Гобинда, о его родителях, о том, смотрел ли он последний крикетный матч по телевизору.
– Крикет, сэр? – стонет в ответ Гобинд. – Да что вы говорите такое, я тут на диван ни на минуту не могу присесть. У меня это дело все отнимает, все! Вы же в курсе, какой приговор вынесли моей клиентке!
И тут Физрук начинает работать.
– Бимала Пал мне говорила, – голос журчит как ручеек, – знаете, что она мне говорила? Она сказала так: «Этот Гобинд – большой трудяга». Она это понимает, и я понимаю. Вашу работу видим мы все. Я в основном и звоню это сказать. Вы – служитель закона, и вы защищаете эту девушку, естественно. Это же, в конце концов, ваша работа.
– Так любезно с вашей стороны, – говорит Гобинд, – позвонить, чтобы это сказать.
– Но все мы знаем, я думаю, – продолжает Физрук, – что произошло.
Гобинд молчит. Потом спрашивает:
– Мы действительно знаем, сэр?
Физрук смеется. Он смотрит на закрытую дверь, на вентиляторы, тихо гоняющие под потолком воздух ради его комфорта. Каким-то образом – он даже не совсем понимает, каким именно, – у него стали проявляться черты настоящего политика. Вот этот открытый, громогласный смех – у него никогда такого не было.
– Вы принципиальный человек, – говорит Физрук. – Мне это нравится.
– Послушайте, Гобинд, – продолжает он, сделав глубокий вдох, и смеха в его голосе больше не слышно. – В этом деле должна восторжествовать справедливость. Так думаете вы, так думаю я. Так думает народ. Долгий обстоятельный суд, все эти прошения – поверьте мне, я восхищен всем этим. Но суд показал, что девушка виновна. И никого, – голос его становится тише, – никого это так не печалит, как меня. Она была моей ученицей, я видел ее потенциал.
Гобинд шумно дышит в телефон. Он все так же неуклюже сидит на кровати, боясь зашуршать простынями, боясь, что шаги прозвучат слишком громко, боясь упустить хоть слово.
– Я вот о чем: обидно будет, если после всего этого прошение о помиловании где-нибудь застрянет, попадет в долгий ящик на целые месяцы. Вы так не считаете?
Физрук откидывается на спинку кресла, и кресло послушно наклоняется. От Бималы Пал Физрук научился воздерживаться от слов, предпочитая им долгие секунды паузы. И секунды эти тикают. Физрук ощущает, как человек на том конце провода размышляет над его словами. А потом осторожно произносит:
– Это верно. Такие петиции могут занять долгое время.
– Если так, – заявляет Физрук, – почему бы вам не передать это прошение о помиловании мне? Я постараюсь его доставить. Сейчас мое положение позволяет мне это сделать и добавить к нему еще и свой голос. Мы хотим, чтобы справедливость восторжествовала быстро – я говорю только об этом. Каков будет исход дела – не в моей власти решать, но нехорошо заставлять общественность ждать. Наше новое правительство будет выглядеть…
