Вот как, ванну. Я иду за ней в просторное помещение, где стены и пол стали коричневыми от грязи тел, накопившейся за годы. Там стоит ведро воды, в нем плавает пластиковая кружка.
Теперь мадам Ума встает в дверях, ожидая, чтобы я разделась. Она там будет стоять все время. Если настроение у нее хорошее, повернется ко мне спиной.
– У вас нет, – спрашиваю я, – писем…
Раньше она говорила: «Нет! Нет у меня никаких писем, сколько раз тебе говорить?»
Сегодня она молча качает головой.
Я кладу одежду на пол перед самой дверью, чтобы не намокла. А сама съеживаюсь возле ведра. Чувствую свой запах.
Поднимаю кружку с водой и наклоняю над головой, капаю на засаленные волосы, едва их смачивая. Вода холодная. Тело покрывается гусиной кожей. Чувствуется движение воздуха, которого я раньше не ощущала.
Еще кружка воды, еще одна.
Я помню как в детстве купалась в деревне, в пруду, окруженном пальмировыми пальмами. Мать опускает руку мне на голову, и я окунаюсь в зеленую воду, оставляя круги мыльной пены. Брусок мыла, которым меня мыли тогда, был уже очень тоненький. И вот этот брусок тоже. Обмылок, который я держу крепко, чтобы он не выпал, не заскользил по полу.
Мадам Ума ждет, пока я вытрусь, оденусь и выйду, сама по себе – никто меня не хватает. Дверь открыта, я выхожу. Тогда мадам Ума запирает дверь, и мы с ней стоим в коридоре.
* * *
Я могла бы стать в этом мире обычным человеком. Мам, я могла бы ходить в колледж, в городской колледж, где девушки моего возраста сидят под деревьями, учатся по книжкам, спорят, перешучиваются с парнями. Я такое видала в кино.
Я тоже отдавала бы объедки бродячим собакам. Я бы так же грустила в уголках кампуса, влюблялась бы в коридорах. Я могла бы изучать литературу и так хорошо говорить по-английски, что ты, мам, если бы меня встретила на улице, то просто не узнала бы! Ты бы подумала, что это какая-то девушка из богатых.
ПРОШЕДШЕЕ ВРЕМЯ ОТ HANG
[42]БУДЕТ HUNG
кроме тех случаев, когда то, что вешают, – человек. Тогда правильной формой будет «hanged».
Однажды утром – после того, как президент страны отверг ее прошение о помиловании, и до того, как ошивающиеся возле тюрьмы журналисты получили шанс загасить окурки и спросить, что тут происходит, – Дживан доставили из камеры в суд. Как только она увидела помост и кусок веревки, достаточный, чтобы зачалить лодку к берегу, она упала. Ее подхватил служитель – это была его работа. У него в руках тело Дживан повисло мешком.
Когда она пришла в себя в ослепительно светлом зале суда, ей дали минуту – сказать последнее слово. Дживан облизала губы. Проглотила слюну. Обтерла холодную ладонь о камиз.
– Где моя мать? – спросила она. – Где мой отец?
Она в отчаянии огляделась вокруг.
– Вы совершаете ужасную ошибку, – сказала она севшим голосом. – Мадам министр, мадам Бимала, прочтите мое письмо. Ради бога, вы получили мое письмо?
Они не присутствовали. Никто не присутствовал, кроме нескольких тюремных чиновников.
Когда Дживан повесили, у нее хрустнула шея. Отросшие в заключении волосы закрыли лицо, упали на живот. Палач с расползающимися под мышками пятнами пота отряхнул руки от тяжести. Врач отметил время смерти в чем-то вроде книжки рецептурных бланков. После этого вошел клерк и отослал срочной почтой письмо, информирующее ближайшего родственника Дживан – то есть ее мать в трущобах Колабагана, – что государство убило ее дочь.
· Дживан ·
Горюешь ли ты, мать моя?
Знай, что я вернусь к тебе. Я буду трепетом листьев у тебя над головой, когда ты сидишь и готовишь рути на плите. Я буду случайной тучкой, укрывшей тебя от дневного солнца. Я буду громом, что разбудит тебя перед тем, как комнату зальет дождем.
Когда ты пойдешь на базар, я вернусь к тебе следами ног на земле. Ночью, когда ты закроешь глаза, я стану тенью на простынях.
· Физрук ·
В новой квартире свет встроен прямо в потолок. Есть балкон, который помощник уже украсил цветами в горшках. Физрук согласился на оконный кондиционер в спальне, хотя от кондиционеров в гостиной и гостевой спальне отказался. Он не может скрыть удовольствие от того, что больше не надо потеть на ходу, как крестьянин.
Сейчас он сознает, глядя на чашку горячего чая на перилах, что он – человек, который живет здесь, на верхнем этаже в Баллиганге, в хорошей квартире района для верхнего слоя среднего класса, в большом городе.
Партия сочла уместным повысить ему жалованье. Помимо этого иногда – очень нечасто – образовательные учреждения посылают ему небольшой презент за то, что их лицензии и разрешения возобновляются без задержек.
Бывает, что они хватают через край. Один частный университет предложил ему провести неделю с женой в бунгало в Сингапуре, с оплатой всех расходов. Он думал об этом дольше, чем ему бы хотелось, а потом отклонил предложение. Никто никогда не скажет, что Физрук ведет себя неэтично.
* * *
В поле возле станции, где Физрук, тогда еще простой учитель, впервые увидел Кэти Бэнерджи и Бималу Пал, снова собралась тысяча человек. Они заполнили все поле, его границы обозначены фонарями, превращающими наступающие сумерки в день. Под фонарями хаотично блуждают мороженщики с тележками, наверняка продают апельсиновый лед и ванильное: Физрук слишком далеко, чтобы расслышать. Так же далеко он от протестующих, хотя его информировали, что они там будут – студенты университета с плакатами «Правосудие для Дживан».
Физрук стоит высоко над толпой, на помосте, перед микрофоном. Он соединяет руки и продолжает говорить.
– Когда народ потребовал, чтобы террористка предстала перед судом, – говорит он, – когда потребовал суда правого и скорого – посмотрите, как выполнила эту задачу ваша правящая партия! Где вы видели правительство, столь внимательное к воле народа? Видели ли вы правительство, требующее, чтобы суд был скорым?
Он продолжает речь.
Среди нахмуренных мужчин, где некоторые глядят на него, а другие отвлекаются на стадо телекамер поодаль, – стоит женщина и смотрит на Физрука. Она не замечает человека со сложенными руками, чей локоть упирается ей в бок. Поднявшийся ветерок не в силах шевельнуть на ней дупатту – ту, которую ей не разрешили оставить при себе из скромности.
Физрук знает, кто это. Не призрак ли это, умоляющий его о милосердии? Не призрак ли девушки, ищущей взгляда своего учителя, надеющейся, что в нем – ее спасение? Может быть, потому и был тот белый занавес в суде: не для того чтобы Дживан не повлияла на его показания, а чтобы ему не пришлось стоять с ней лицом к лицу.
Губы Физрука продолжают говорить, но глаза не отрываются от глаз призрака.
