И не шевелю ни единым мускулом, только неглубоко, почти незаметно дышу.
Я знаю: от этого людям становится не по себе.
Я больше не считаю по 7, но могу спрягать латинские глаголы и повторяю их про себя, пока она меня уговаривает.
Поняв наконец, что уговоры эффекта не возымеют, женщина решает перейти к силовым действиям.
Она не говорит вслух, что, если будет нужно, вытащит меня отсюда за волосы и запихнет в машину.
Но я и так все прекрасно понимаю.
Выбора у меня не остается. Придется идти с ней.
Странно – мне так тяжело прощаться с Патти Нгуен.
Она обнимает меня крепко-крепко, и мне хочется, чтобы она не разжимала рук.
Но это, конечно, нереально.
Я молчу, но, наверное, слезы, которые текут у меня по щекам, говорят сами за себя, потому что Патти быстро отворачивается и уходит в глубину салона. Никогда и ни с кем мне не было так тяжело расставаться.
Вчера в этот же час мы даже не были знакомы.
Глава 23
Центр защиты детей «Джеймисон» принадлежит округу; здесь живут дети, которым некуда пойти.
Ленора Коул выдает мне брошюру.
Я читаю, но мне почему-то кажется, что центр создавался для детей, у которых родители есть, но такие, которые их бьют или не кормят, потому что все время принимают наркотики или уходят воровать.
Когда мы подъезжаем к зданию, я прикладываю указательный и средний пальцы к сонной артерии за ухом и считаю пульс.
Я точно знаю, что такая скорость сердцебиения, как у меня, может считаться опасной.
Мы входим в здание.
Начинается оформление документов.
Попав внутрь, я сразу замечаю, что на дверях с обеих сторон – замки. Когда дверь закрывается, замок защелкивается.
В каждой комнате – видеокамеры.
За нами наблюдают.
Зря я сюда поехала.
Мне вдруг становится тяжело дышать. Не могу вдохнуть. Не могу выдохнуть.
Я опускаюсь на фиолетовый с зеленым диван и изо всех сил стараюсь совладать с собственными легкими.
Перед диваном – металлический журнальный столик в форме слона; кто-то оставил здесь утренний выпуск газеты «Новости Бейкерсфилда».
Почти вся первая полоса занята фотографией.
Заголовок гласит:
СТРАШНАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ АВАРИЯ УНЕСЛА ДВЕ ЖИЗНИ
Третий пострадавший находится в коме
Под заголовком я вижу папин пикап, искореженный, в торчащих обломках, обгоревший. В пикап уткнулся изломанный медицинский грузовик.
Мир вокруг сжимается в точку и исчезает.
В результате внезапной синкопы, или кратковременной потери сознания, обычно известной как обморок, я разбила голову о столик-слона.
Да, мне стало плохо.
Я упала, и острым краем хобота этого млекопитающего мне рассекло кожу в районе глабеллы.
Повсюду кровь: при ранении головы характерным признаком является сильное кровотечение.
Я то прихожу в себя, то снова уплываю, и это приятно.
Внезапно включается громкая связь: кто-то кого-то вызывает, что-то кричит.
Потом я слышу, как кто-то говорит, что ссадина глубокая, нужно наложить швы, удар пришелся прямо между бровей и, наверное, там теперь будет шрам.
Я бормочу:
– Глабелла…
Но люди в центре не знают, что глабеллой называется пространство между бровями.
Я слышу чей-то шепот:
– Она зовет Беллу!
Я снова закрываю глаза.
В жизни столько всего грустного.
Лоб человека затем и предназначен, чтобы отражать воздействия такого рода.
Лоб – это кость, вроде автомобильного бампера, она принимает весь удар на себя.
Так что совершенно незачем было сначала терять сознание, а потом падать, да так, чтобы при этом получить между глаз слоновьим хоботом (надо же, какая опасная штука).
А я упала.
И теперь повсюду кровь.
Моя кровь.
Гемоглобин – железосодержащий белок, который в высушенном виде составляет 97 процентов объема красного кровяного тельца.
Однако для поддержания кровообращения гемоглобин смешивается с водой, и на его долю в этой смеси приходится всего около тридцати пяти процентов.
Гемоглобин способен связывать кислород.
А что связывает меня с этим миром – теперь, когда в нем нет Джимми и Роберты Чэнс?
Меня везут в больницу Мерси – я девочка, мне двенадцать лет, и нельзя допустить, чтобы на лице у меня остался физический изъян.
По крайней мере, именно так кто-то кому-то вполголоса объясняет по дороге.
Медсестра в Центре защиты детей бинтует мне рану и просит подержать на ней ледяной компресс. Я слушаюсь.
Потом мы с Ленорой Коул снова садимся в машину и едем в больницу Мерси.
Ленора Коул дважды спрашивает, идет ли у меня еще кровь, и мне кажется, что она боится, как бы не испачкалась обивка.
Это, наверное, странно, если у соцработника в машине сиденья залиты детской кровью.
«Скорую помощь» вызывать не стали, потому что рана неопасная, но лучше бы я поехала в ней.
В больнице я сижу в приемной отделения неотложной помощи, и очень скоро замечаю, что здесь, в отличие от Центра защиты детей, нет ни двусторонних замков на дверях, ни камер наблюдения по углам.
Мне накладывают девять швов.
Раньше я попросила бы 7, потому что это мое число.
Но доктор делает девять.
Когда он мне об этом говорит, я молчу.
У меня теперь как будто гусеница между бровей.
Впрочем, после падения на оказывается-очень-опасный журнальный столик в виде слона со мной происходит кое-что поважнее.
Я наливаю себе попить, в четвертый раз прочитываю свою медицинскую карту, а потом прошусь в туалет.
Я говорю Леноре Коул, что схожу и сразу вернусь.
Она мне верит.
Но я не дохожу до холла, где находятся туалеты.
Вместо этого я вызываю лифт, поднимаюсь на третий этаж, перехожу в другое больничное крыло и спускаюсь по черной лестнице в кафетерий.
Там я обращаюсь к женщине в пушистом зеленом халате и лыжных ботинках и прошу разрешения позвонить по ее телефону. Женщина раздавлена горем (я знаю, как это выглядит).
Она не говорит ни «да», ни «нет».
