Идя мне навстречу и не переставая изумляться, миссис Гроуз связала все это вместе.
— Он никогда не носил хозяйской шляпы, зато… ну, там не досчитались жилетов. Оба они были здесь — в прошлом году. Потом милорд уехал, а Квинт остался один.
Я слушала, но на минутку приостановила ее.
— Один?
— Один, с нами. — Потом, словно из глубочайших глубин, добавила: — Для надзора.
— И что же с ним стало?
Она медлила так долго, что я озадачилась еще больше.
— Он тоже… — наконец произнесла она.
— Уехал куда-нибудь?
Тут ее лицо стало крайне странным.
— Бог его знает, где он! Он умер.
— Умер? — чуть не вскрикнула я.
Казалось, она нравственно выпрямилась, нравственно окрепла, чтобы выразить словами то, что было в этом сверхъестественного:
— Да. Мистер Квинт умер.
VI
Разумеется, понадобилось гораздо больше времени, чем эти несколько минут, для того, чтобы мы обе столкнулись с тем, что нам приходилось теперь переживать вместе — с моей ужасной восприимчивостью, слишком явно подтвердившейся в данном эпизоде; следовательно, и моя подруга тоже узнала теперь об этой моей восприимчивости — узнала, смущаясь и сочувствуя. Так как мое открытие на целый час ввергло меня в прострацию, обеим нам так и не довелось в тот день послушать церковную службу, кроме тех молений и обетов, тех слез и клятв, которые дошли до высшей точки в обоюдных просьбах и обещаниях. Все это кончилось тем, что мы с ней удалились в классную и заперлись там на ключ, чтобы объясниться. В результате наших объяснений мы просто подвели итоги. Сама миссис Гроуз ровно ничего не видела, — не видела даже тени чего-нибудь такого, и никто из прислуги больше не попадал в беду, кроме той самой гувернантки; однако же миссис Гроуз поняла, что все рассказанное мною — правда, и нисколько не усомнилась, по-видимому, в моих умственных способностях; а под конец проявила даже проникнутую благоговейным страхом нежность ко мне и уважение к моим более чем сомнительным привилегиям, — дыхание этой нежности до сих пор остается со мной, как самое теплое из проявлений людского милосердия.
В этот-то вечер мы с нею и решили, что вдвоем, пожалуй, справимся и выдержим, и я отнюдь не уверена, что на долю миссис Гроуз пришлась более легкая часть ноши, несмотря на то что в ее обязанности это вовсе не входило. Думаю, что и тогда, как и впоследствии, я понимала, с чем готова сразиться, защищая своих питомцев, но мне потребовалось некоторое время, чтобы убедиться в том, что и моя честная союзница тоже согласна соблюдать условия столь ненадежного и невыгодного договора. Я была для нее довольно странной компаньонкой — ничуть не менее странной, однако, чем и она для меня; но, когда я пытаюсь проследить весь наш путь, все, что мы пережили вместе с нею, я понимаю, как много общего нашли мы обе в том единственном решении, которое могло поддержать нас обеих на наше счастье. Это было то решение, то второе дыхание, которое вывело меня на прямую, если можно так выразиться, из внутренней темницы моего страха. По крайней мере, я смогла тогда подышать воздухом во дворе, и миссис Гроуз тоже ко мне присоединилась. Отлично помню и теперь, как странно вернулись ко мне силы перед тем, как мы с ней простились на ночь. Мы перебрали подробность за подробностью все, что мне пришлось увидеть.
— Вы говорите, он искал кого-то другого, не вас?
— Он искал маленького Майлса. Вот кого он искал. — Зловещая ясность вдруг обступила меня.
— А откуда вы знаете?
— Знаю, знаю, знаю! — Моя экзальтация все росла. — И вы тоже знаете, милая!
Она этого не отрицала, но я даже и не требовала, чтоб она выразила свое чувство словами. Во всяком случае, через минуту она продолжала:
— А что, если б он увидел?
— Маленький Майлс? Ему только того и надо!
От страха она побледнела как смерть.
— Такому ребенку?
— Боже сохрани! Тому, другому. Это он хочет явиться им.
Что он может явиться, было ужасной возможностью, и все же я каким-то образом не допускала этой мысли; больше того, мне действительно удалось это доказать, пока мы гуляли во дворе. Я была абсолютно уверена, что могу снова увидеть то, что уже видела, но что-то говорило мне, что я одна должна пойти навстречу такому переживанию, одна принять, преодолеть все это, а преодолев, я послужила бы искупительной жертвой и охранила бы покой моих сотоварищей. Детей в особенности я должна была оградить и спасти раз навсегда. Помню то, что я сказала миссис Гроуз напоследок:
— Меня поражает, что мои воспитанники ни разу не упомянули…
Она пристально смотрела на меня, пока я собиралась с мыслями.
— …о том, что Квинт был здесь, и о том времени, когда дети были с ним?
— Ни о времени, когда они были с ним, ни его имени, ни внешности, ни его истории в той или иной форме.
— Да, маленькая не помнит. Она ничего не слышала и не знала.
— О его смерти? — Я напряженно размышляла. — Да, может быть. Но Майлс должен помнить, Майлс должен знать.
— Ах, не трогайте вы его! — вырвалось у миссис Гроуз.
Я ответила ей таким же пристальным взглядом.
— Не бойтесь. — Я продолжала размышлять. — Но это все же странно.
— Что Майлс никогда не поминал о нем?
— Никогда, ни единым намеком. А вы мне говорите, что они были «большие друзья»?
— Ох, только не Майлс! — убежденно пояснила миссис Гроуз. — Это у Квинта была такая выдумка. Играть с мальчиком, портить его. — Она помолчала минуту, потом прибавила: — Квинт очень уж вольничал.
Передо мной возникло его лицо — такое лицо! — и меня пронзила внезапная дрожь отвращения.
— Вольничал с моим мальчиком?
— Со всеми очень вольничал!
В ту минуту я не стала углубляться в ее определение, подумав только, что оно отчасти приложимо и к другим, к десятку служанок и слуг, составлявших нашу маленькую колонию. Но для нас самым важным было то счастливое обстоятельство, что никакая зловещая легенда, никакие кухонные пересуды не были на чьей бы то ни было памяти связаны с милым старинным поместьем. У него не было ни худого имени, ни дурной славы, а миссис Гроуз самым явным образом хотелось только быть поближе ко мне и дрожать в молчании. В конце концов я даже подвергла ее испытанию. Это было в полночь, когда она уже взялась за ручку двери, прощаясь со мной.
— Так вы говорите — ведь это очень важно, — что он был известен своей испорченностью?
— Не то чтоб известен. Это я знала, а хозяин не знал.
— И вы ему никогда не говорили?
— Ну, он не любил сплетен, а жалоб терпеть не мог. Все такое его ужасно сердило, и если человек для него был хорош…
