Но теперь, когда в его жизни «побывали» эмоции, я чувствовала, что отказываться от них Джон уже не будет. Да, пусть холостяк, но я ощущала, что в будущее он смотрит не через удушающее покрывало печали и вечной потери, а как человек, осознающий, что что-то осталось позади. А впереди нечто новое. Пусть неизвестное, пусть к нему придется сделать шаг навстречу. Теперь он знал, что случаются неприятные события, но случаются и приятные. Для них, для Комиссионеров. Если Яна снова в Екатеринбурге, а Джон без кольца – так кому и быть.
– Все будет хорошо.
Наверное, я все-таки оптимист. А может, тому, что в любой жизни может случиться желанный поворот, меня научил Дрейк.
Сиблинг докурил. На меня он смотрел со смесью грусти и насмешки.
– Только не прикладывай больше к этому руку.
– Не буду.
Вот и договорились.
Все к лучшему. Всегда. Даже если иногда с этой самой точки, где пока стоят твои ноги, этого не видно.
– Прокатимся назад?
На серебристом седане через перегородку миров? Я всегда «за».
Глава 10
Нордейл
Мак и Лайза
Она всегда кусала нижнюю губу, когда напряженно думала. Сейчас Лайза не читала, не набрасывала эскизы дизайнов, не крутилась под музыку – она вообще ничего не делала. Смотрела в окно и кусала губу.
– Ты чего?
Мак подошел сзади, мягко уперся подбородком ей в плечо.
– Я не понимаю, Мак. Не понимаю… – Тон беспомощный, обеспокоенный. – Не понимаю, что я могу ему подарить? Редекорировать его дом? Да он его по щелчку пальца… Купить статуэтку? Вазон для цветов? Ну глупости же.
Проблема в ее понимании была не маленькой, она была ПРОБЛЕМОЙ. Собственно, если бы он допустил эту мысль в том же ракурсе, то и для него отсутствие идеи подарка стало бы чем-то вроде гвоздя в ботинке.
– Это ведь не сосед-ботаник из дома напротив… Ему не принесешь томик поэта-философа, ведь так?
«Мы что-нибудь придумаем», – хотелось сказать Маку, однако полной уверенности не было. И он промолчал. Им, однако, придется что-то придумать. Сходить в магазин и купить на худой конец тот самый вазон или томик философа. Не с голыми же руками? Что поделать, если их таланты лежат не в тех областях, в которых можно вложить их в конкретную вещь?
Лайза тонко пахла духами – новыми, ему незнакомыми. Собственно, она всегда была для него новой, каждый день. Как будто неуловимо меняла обличье, как будто возрождалась после сна другой. Но все такой же соблазнительной, манящей, неуловимой. И он ловил. Иногда вечером, иногда утром или днем… Никогда не выпускал ее из вида, как озабоченный кобель, – да простит она ему такие мысли, – никогда не выпускает из вида самую красивую в стаде самку.
На этот раз ее нижняя губа оставалась прикушенной долго. Он физически ощущал, как продирается сквозь песок скрип ее воображаемых шестерён в голове. А после взрыв.
– Я придумала! – и огонь в синих глазах.
Он полюбил ее за это. За темперамент. За умение не сдаваться в сложных ситуациях, за лаву в крови.
– Говори.
– Мы ведь не обязательно должны нести ему какую-то вещь, так? Ведь подарком не всегда является вещь…
– А что?
– Зрелище, например. Шоу. Давай устроим ему шоу?
А ведь она на полном серьезе. В ее голове стартер срабатывал быстрее, чем в новой машине, которую он пригнал на прошлой неделе. Зажигание, искра, впрыск. И бешеное вращение колес.
– Какое именно шоу, Лай?
– Мы же мастера гонок… Мы попросим его соорудить нам трассу. Специальную. И изобразим для него сложнейшие трюки, во время которых наши машины будут… парить.
Мак молчал.
После задал резонный вопрос:
– Где он возьмет такую трассу?
И какую, черт возьми?
И ведь в самом деле. Через полчаса Лайза принесла в комнату набросок, и Мак смотрел на него со смесью недоверия и восхищения. «Бешеный трек» – вот как он мог бы его назвать. С разрывами, наклонными шоссе, «вертушками» и почти отвесными склонами. Они на таком бы… Ему пришлось признать – идея стоящая, он бы сам на таком порезвился.
– Что думаешь?
Ему нравилось, как эта девчонка с идеальной фигурой становилась упертой, как танк. Ему вообще нравилась ее упертость. Еще с момента их первой гонки, когда ей проще было сдохнуть, чем притормозить по его просьбе долбаный «Мираж».
– Хорошо, – признал он наконец, – даже если ты придешь с этим к Дрейку. Если он согласится быстро отгрохать новый трек для одного-единственного шоу…
– Но ведь для каждого стоящего шоу что-нибудь создают? Сцены, декорации…
– … у нас будет всего неделя, чтобы отточить там проходку.
– Всего? У нас будет ЦЕЛАЯ неделя, чтобы отточить там проходку. – Лайза смотрела пытливо и напряженно. И казалась ему чертовски красивой в этот момент. – Да? Да? ДА?
– Да. – Ответил Аллертон. Себе – не ей.
Взял даму сердца за запястье и потянул на себя.
* * *
Рен и Элли
Картины она рисовала редко. Чтобы настоящий большой холст, кисти, краски. Все больше роспись по стеклу, витражные плафоны, декор поверхностей.
А тут на Элли накатило настоящее вдохновение. На щеке мазок, пальцы в оттенках масла, сам фартук – как абстрактное полотно.
И Рену нравилось смотреть на то, что получалось, нравилась эта картина. Небо. Далекое, удивительное, исполненное грубоватыми мазками, но он видел в нем душу. И кажется, что летят в него искры, а ты сидишь у костра, задрав голову, и видишь бесконечное количество возможностей. До одних ты дорастешь, до других даже пытаться не будешь; восхищал сам факт их созерцания, ощущения себя простым и маленьким перед чем-то непостижимым. Да, именно это виделось Декстеру в смелых и нежных мазках – необъятная, наполненная душой, купольная вселенная. А еще – будто где-то рядом луг, будто померк недавно закат и запахло свежими сумерками.
Он никогда не видел таких картин, и эту, в чем не стал бы признаваться – на подарок все-таки, оставил бы себе. Хотя у него было куда больше холста и рамы – у него была фея, муза, творящая на этом холсте волшебство. Он помнил об этом, никогда не забывал.
Сам он присел в ее мастерской в кресло, стоящее в углу. Достал брусок деревяшки. Хорошей деревяшки, очень дорогой. Сам выбирал ее сегодня в магазине, проверял качество, текстуру, придирчиво осматривал. Счел, что подходит.
Элли рисовала звезды. Почти невидимые далекие созвездия; Рен достал из кармана нож, принялся потихоньку обтачивать плашку. В какой-то момент задумался, увлекся, не услышал, как она – невесомая – подошла. Редкий для него случай – кого-то не услышать, но ассасин расслаблялся только с ней, с этой белокурой девчонкой. Позволял себе не бдить, не находиться двадцать четыре часа в сутки настороже. Ему состояния расслабления тоже были нужны.
