Сама бумажная система немного иная: на входе избиратель берет два листочка с фамилиями кандидатов – на каждом по одной – и крафтовый конверт. Бумажки совершенно обычные, без водяных знаков и всего такого. Конверты тоже обычные – за ширмой ты просто кладешь бумажку со своим кандидатом в конверт, а вторую – выбрасываешь. А вот положить конверт в урну может только специально обученный человек. Он принимает конверт и карту избирателя (такая есть у каждого француза, в ней на выборах делаются пометки с датой голосования), опускает конверт в урну, а на карту ставит печать.
– Проголосовано! – торжественно провозглашает он всякий раз.
Явка на последних президентских выборах была довольно высокой: к 15.00 на моем участке было уже 50 %. Из-за этого к урнам даже скапливались очереди. На участок приходят все: инвалиды-колясочники, очень пожилые люди в креслах, молодой парень с синдромом Дауна. Голосуют здесь почти все: – во-первых, это нормально – любой сознательный гражданин делает выбор, во-вторых, если у тебя на карточке избирателя нет печати, это не очень хорошо – странный ты какой-то.
Глава восемнадцатая Почему мы возим врага с собой
Однажды случилось такое хорошее лето, что даже страшно.
Я думаю: почему русскому человеку это страшно? Почему он не может разрешить себе это простое понятное счастье: вино, океан, приятные люди? Что с нами, блин, не так?
Ездили в Сан-Себастьян. Около океана, при свете свечи; вокруг поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной, мы сидим и вдыхаем этот морской рыбный воздух, люди у зеркальной границы воды кажутся с набережной маленькими, ничтожно суетящимися муравьями, огни торжественных королевских фонарей отражаются нежным желто-зеленым светом, вино стекает с бокала подтаявшим льдом.
Но океан! Можно же читать стихи или обсуждать рыб («почему Бог одних окрасил в сплошной цвет, других в полоску, а третьих как будто краской забрызгал и сделал неровные плавники?») или считать звезды. Например, морские.
Можно вспоминать свои самые счастливые дни у воды. У меня есть же один такой: август, Мертвое озеро, мне двенадцать, вот скотч-терьер со свалянной черной шерстью прыгает с катамарана, вот солнце сидит у воды, вырвало у дождя этот день, вот взрослые кричат, а собаки лают, зная, что это пройдет, вот я – стою на пирсе, ничего еще не зная, не чувствуя ничего, кроме острого ощущения счастья оттого, что все молоды и живы и начинается август, самый лучший месяц во всем году, и если бы мне предложили запомнить день, только один – из всего бесконечного детства – я взяла бы этот, пусть будет этот.
Или любой другой.
Допустим, вчерашний, на океане:
– Вы видели, что шишки растут не на ветках, а на стволе? – вот что я должна была спросить в этот момент.
Но меня спрашивают:
– Почему Людмила Алексеева поцеловала руку Путину?
Я спрашиваю:
– А что говорит Белковский?
Хотя я должна спросить:
– А помните, что сказал Бунин?
Действительно, Ксения, что он сказал? Нам всем ужасно интересно.
Бунин сказал: «Я изнемогаю от того, что на мир я смотрю только своими глазами и никак не могу взглянуть на него как-нибудь иначе».
Это да.
Здесь – за стеной, у соседей, если бы между странами были стены, а не стертые временем границы, стоит белый город Биарриц. В 1897 году здесь, в отеле «Виктория», две недели провел Антон Павлович Чехов. Владимир Набоков каждый год приезжал сюда с родителями. Федору Шаляпину принадлежала вилла неподалеку. Осенние месяцы с сентября по ноябрь здесь называли «русским сезоном».
О чем они говорили, сидя в летних кафе, перед жаренной в масле рыбой – треской или хеком, с распахнутыми ее щеками – неужели о том же самом, как мы сейчас?
– Вы не боитесь медуз? – должна бы спросить я.
Но я спрашиваю:
– А сейчас за нами тоже следят спецслужбы? Как за Горьким?
* * *
Еще одна вечеринка на крыше дома Корбюзье. Батарея бутылок, розовый закат над морем, музыка, проверенная компания. Большинство эмигрантов свежие – два-три года, парочка – 10 лет, но постоянно меняют партнеров и дислокацию, одна – 20 лет плюс.
– Я читала, в Москве опять митинг, – говорит она.
И у нее даже нет российского гражданства, между прочим.
– Что толку ходить на эти митинги? – спрашивает другая.
– А тебе что, нравится то, что происходит в России? – воинственно начинает первая.
– А тебе какая разница? Ты же туда не вернешься никогда, – говорит вторая.
– Вы чего, – вступает третья. – Нормально же сидели.
На следующий день мы все удалены из друзей на Фейсбуке. Короткое объяснение – «Я не вписываюсь в вашу среду».
Мы все в нее не вписываемся, если честно.
Почему мы не могли обсудить вино? Достаточную розовость заката? Бессмысленную ностальгию по липам (зайди за угол и увидишь липы)?
Но нет.
Стоило ли уезжать? Говорят, обсуждение политики не требует интеллектуальных затрат. Это удобно: посмотрел новости – и давай обсуждать. Можно обсудить книги, но их надо читать. Можно обсудить фильмы, но их надо смотреть. А политику обсуждать легко, и все в ней к тому же эксперты.
* * *
Береговая линия океана каждое утро и каждый вечер превращается в большой протест. Выходит человек и рисует палкой на песке космические штрихи, мутные символы, знаки, понятные кому-то свыше.
Или баскам, потому что это их язык.
Или поклонникам «Игры престолов», потому что есть строка и на английском, она гласит: WINTER IS COMING.
Или тем, кто готов погуглить. «Слишком высокий налог на жилье, – пишет этот человек. – Наступит зима, и мне негде будет жить. Снижайте налог или я буду жить на пляже».
Раньше на песке выводили признания в любви, теперь – протестные заявления.
* * *
Хозяева нашего первого дома в деревне в соснах – Мари и Жиль – узнав, что мы из России, предложили пастис. В смолистых нагретых дюнах его пить приятно: холодный, свежий, анисовый и густой.
– Ну что там ваш Путин, расскажите, – наконец-то спросили они.
Каждый раз, когда ты говоришь за границей, что ты из России, готовься услышать про Путина, медведи уже отошли.
* * *
Ездила в Сан-Себастьян. Около океана, при свете свечи; вокруг поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной, я представляла себе, как именно здесь или чуть подальше – по широченной линии пляжа – сидят такие же, как я, за сто лет и один день до сих пор, и тоже думают, почему я не спрошу сейчас:
– Вам тоже страшно, когда наступает такое прекрасное лето, как будто вы кому-то теперь должны?
