Слева коридор через арку перетекал в кухню, где горел приглушенный свет. Но что там, я рассмотреть не успел – Нелли с Фанни и вазой возвращались ко мне.
Бобтейл снова занял пост возле меня, настороженно принюхиваясь. Я начал расстегивать куртку, собака напряглась.
– Вы ее не бойтесь, она спокойная, – мелодия, приближаясь, звучала из комнаты справа, куда Нелли отнесла вазу и теперь возвращалась обратно.
– Фанни – это свои! Свои! – настойчиво стала внушать Нелли не желающей снять осаду псине.
Но только когда хозяйка приняла у меня куртку, чтобы повесить ее в шкаф, бобтейл несколько расслабился и начал мелко-мелко трясти своим «бобовым» хвостиком.
– Фанни, провожай гостя! Проходите!
И я шагнул направо, в гостиную.
Четыре больших белых стеклянных книжных шкафа, ровным рядом выстроившихся вдоль длинной стены, первыми бросились мне в глаза. Однако что-то в них было не так, что-то смущало своей непривычностью. И только когда тело мое с облегчением погрузилось в мягчайший бежевый диван напротив них, в полумраке двух высоких настольных светильников я смог разглядеть, что собственно книги-то стояли только в одном. Остальные три были плотно, так же как и классические томики в первом, вертикально, одна к одной, заставлены коробочками с дисками.
Нелли, перехватив мой взгляд, едва слышно, но в то же время заливисто засмеялась:
– Да… Это знаменитая киноколлекция Егора.
Напротив дивана, в котором я буквально утонул, между шкафами, на длинной белой тумбе, тоже плотно уставленной дисками, стояла по тем временам еще редкая в рядовых семейных домах огромная «плазма».
В этот момент в двери заскребся ключ.
Фанни, доселе, словно гипнотизируя, не отрывавшая от меня взгляда, с неожиданной для ее массы легкостью зацокала когтями в коридор.
– Фанни! Кто идет? Кто домой идет, Фанни? – нежно зазвенел голосок Нелли, проходящей мимо меня в прихожую. – Егор идет?
И строгая настороженная Фанни вдруг по-детски трогательно застонала, захлюпала какими-то высокими горловыми звуками, задыхаясь от эмоций, и еще активнее застучала коготками по полу.
– О-о-о-о! Какие люди! – в дверной проем гостиной высунулась широко улыбающаяся физиономия Егора. – А я думал, что вы не придете! Я вам рад!
Он потянулся из коридора пожать мне руку, затем исчез, и я только слышал его громоподобный голос, отдававший жене короткие деловые распоряжения.
– Это в морозилку… это просто в холодильник. Это вон на ту полку… Это тебе. А это положи сюда, сейчас съедим на ужин. Фанни гуляла?
Ответа я не расслышал, но судя по тому, что вслед прозвучало: «Фанни, гулять!», и раздалось теперь уже тяжелое и частое цоканье когтей по кафелю, свидетельствовавшее о радости затанцевавшего бобтейла, Егор засобирался на прогулку.
– Да стой ты… Неля, сними ты с нее этот бант, я не могу застегнуть ошейник…
– Сними, пожалуйста, сам, я ем йогурт… Ты принес мой самый любимый, – зазвенел в ответ «клавесин».
Последовала тихая возня, в комнату впорхнул и плавно приземлился на диван еще минуту назад украшавший шею Фанни роскошный бант.
– Я сейчас, я быстро! – крикнул из прихожей Егор.
Входная дверь хлопнула.
Повисла тишина. Такая, словно не было за окнами ни огромного города, ни не самого тихого переулка, которым я только что шел: мальчишки, вопя во все горло, азартно гоняли шайбу в ледовой коробке во дворе, приезжали и выезжали машины; да и дом стоял рядом с весьма оживленной магистралью, которая то и дело застревала в пробках… Но сюда, на этот второй этаж, как будто не проникали никакие звуки, словно квартира была герметизирована.
– Вам налить морсу? Егор принес очень вкусный морс.
Я не слышал, как Нелли появилась в комнате, и слегка вздрогнул.
– Замерзли? – Она сунула ложечку с какой-то причудливо-длинной ручкой в коробочку с йогуртом и пошла к окну. – Прикрою окно. Там сыро.
Я невольно залюбовался ее неспешной, ленивой грацией. Так ступает человек, который совершенно ни о чем не волнуется. Человек, который ни на секунду не сомневается в своем завтрашнем дне. И в том, что он обязательно наступит. И в том, что в нем будет что достать из холодильника. И в том, что будет что на себя надеть, потянувшись к шкафу. Человек, которому не угрожают увольнения, болезни, ссоры, потери близких… Глядя, как она спокойно и привычно справляется с фрамугой, я почему-то подумал: а знает ли эта красивая девочка, что такое смерть?
И тут же одернул себя: зачем это, в самом деле? Если мою жизнь накрыло и перековеркало, то это совсем не значит, что так же страшно должно разворотить и чужую.
Нелли тем временем поправила легкую, словно паутинка, бежевую штору и повернулась ко мне. Ложечка вновь заскребла по пластиковой коробочке.
– Вы не сказали, налить вам морсу или нет?
Я не знал, о чем говорить, и, чтобы не повисло тягостное молчание, согласился:
– Налейте.
Нелли так же неспешно проследовала мимо меня на кухню, я снова остался один.
Огляделся.
Может быть, из-за этого мягкого и ласкового безмолвия, царившего в квартире, а может быть, из-за неяркого теплого света от двух настольных светильников на тонких длинных ножках по обе стороны дивана я вдруг почувствовал, что мне тут удивительно спокойно. Почему-то отпускало доселе хронически напряженные нервы так, словно эта небольшая квартирка была надежной цитаделью, способной укрыть меня и от забот, и от мыслей, и от мучающих воспоминаний… Странным образом, хотя на улице была всего лишь промозглая, сырая зима, я чувствовал себя так, словно пришел сюда из завывающего снежного бурана, долго и упорно сбивавшего с ног остервенелым, хлестким ветром. И теперь, окоченевший, отупевший от усталости, в свете этих неярких ламп и в каком-то одурманивающем умиротворении медленно-медленно оттаивал.
Все здесь, в этом доме, было пронизано вниманием и заботой, на всем лежала печать какой-то неформальной душевной теплоты. Ничего от модных нынче «выставок достижений хозяев квартиры», все от удобства и покоя.
Комната, например, была выдержана в успокаивающих зеленовато-бело-бежевых неярких тонах, достаточно просторна, не перегружена мебелью и в то же время не пуста.
Вдоль стен у дивана стояли две большие белые невысокие тумбы, на которых, собственно, и располагались светильники и еще много чего: прозрачная ваза с принесенными мной розами поместилась среди каких-то статуэток и горшочков с фиалками. Причем меня поразило, что лепесточки и листики широко раскрытых глазков цветов были чистые-чистые, словно только что отмытые! А на идеально-белых вазончиках и белых же поверхностях тумб нигде не видны были следы полива.
Для меня ухаживать за немногочисленными столетниками, каланхоэ, денежными деревьями и кактусами, которые были расставлены Ниной по нашим подоконникам, являлось подлинной мукой! Я замечал их только тогда, когда, задергивая шторы, цеплялся за какой-нибудь лист или ветку. Тут-то и вспоминал, что, кажется, недели две-три их не поливал. Досадуя на то, что надо идти на кухню за тряпкой (потому что никогда не умел полить так, чтобы не выливалась из горшков и не текла из днищ вода), я каждый раз клялся себе, что непременно найду кого-нибудь, кому их можно было бы пристроить! Ибо с моими занятостью и необязательностью они точно погибнут. Попутно размышляя о том, что надо бы в очередную уборку протереть подоконники и помыть окна, я с успокоенной совестью завершал всю эту бессмысленную процедуру, задергивал-таки шторы и… благополучно обо всем забывал еще на две-три очередные недели.
