– Может, пойдём к тебе? – спрашивает наконец Петра.
– Ага, – отвечаю я, – можно, ага. – И ускоряю шаг. Петра останавливается. Остальные тоже останавливаются, не идут за мной.
Я спиной чувствую их взгляд. Останавливаюсь и поворачиваюсь к ним.
– Ну так что?
– Ты сказала «можно», – говорит Петра.
– Ага, сказала.
– Можно, – снова повторяет Петра, – но не пойдём, так?
Я киваю.
– Не сегодня.
– Ты всегда так говоришь, – усмехается Петра. Меня это, конечно, ужасно злит.
– Сегодня не пойдём, потому что через полчаса у меня фортепиано, а вечером урок испанского.
– Вечно у тебя что-то, – бормочет Матевж и обгоняет меня.
– Я тоже пойду домой, – решает Милан. – Пойду погуляю с Йошко подольше, а то он опять описает мамин ковер. – И тут же краснеет как рак. Опять сказал что-то, чего говорить не стоило, – так ему кажется.
Петра и Барбка тоже идут дальше и мирно проходят мимо меня.
– Мне вот интересно, – говорит Петра Барбке, поравнявшись со мной, – правда ли у них есть дом и сад.
– Э, погоди! – Я немножко бешусь. – Это вообще что значит? – Хватаю Петру за плечо. – Думаешь, я вру?
Петра кивает.
– Ты нас никогда не зовёшь к себе. Мы тебя звали, а ты нас – ни разу. Даже до дома тебя нельзя проводить. Мы вообще не знаем, какой из домов на Розмановой ваш.
– Так у меня занятия…
Барбка смотрит на Петру и кивает ей: мол, это правда.
– Фоно. Йога. Немецкий.
– Знаем, знаем. Ты самая крутая, – морщит нос Петра и продолжает путь. – Пойду домой. Сёстры до вечера не придут, я могу немного побыть одна в комнате.
И снова некоторое время мы идём все вместе. Мы уже в опасной близости от моей улицы. Я точно знаю, что у Петры на уме. Милан тоже время от времени оглядывается на меня. Хотят меня проводить до дома. Всем по пути. Поэтому я быстро говорю:
– Ну пока! Я пошла на фоно. – И разворачиваюсь в другую сторону.
– А ты сначала домой не идёшь? – кричит мне в спину Милан.
– Розманова же там! – вопит Петра. – Какой дом ваш?
– В другой раз, – кричу я в ответ, – я спешу! – И торопливо направляюсь обратно, потом перебегаю дорогу и между домами дохожу до парка на берегу реки. Там останавливаюсь. Оглядываюсь: не бросились ли они за мной? Никого нет. Пошли, видимо, все по домам. Уф! Они же не отстанут, захотят посмотреть, где я живу. Зря я им назвала улицу. Сначала я упоминала только район. Как-то удавалось выкрутиться. Накануне Нового года разгорелся спор. В нём участвовали и Алекс, и остальные. Мы говорили о музыке. Они понятия не имели, что такое джаз. «Что-то мрачное», – сказал Матевж. Я им воодушевлённо объяснила, что это за музыка. У папы дома огромная коллекция джазовых компакт-дисков. Он обожает джазменов-саксофонистов. Они на меня уставились, а я так увлеклась, что не заметила, как мы свернули уже на нашу улицу. «А ты не на этой улице живёшь»? – спросил Матевж. Я выкрутилась так же, как и сегодня: «Ой, я же опоздаю на занятия по лепке!» Повернулась и убежала.
Запищал телефон. Пришло сообщение. Разумеется, Барбка. «Ты собираешься сбежать из дома?»
Я написала ей в ответ: «Было бы прикольно».
Я почти ещё не успела нажать «Отправить», а телефон опять запищал. Барбка реально печатает быстрее, чем думает. «Меня это, пожалуй, тоже интересует».
Я ответила: «Завтра. Щас у меня фоно».
И это правда. Очень скоро. Я же не вру! Воображение у меня есть, иногда я про что-нибудь не говорю, иногда опускаю какую-нибудь мелочь. Но не вру. Этому меня научил папа. «Главное жизненное правило – не врать». Впрочем, папа всегда после этих мудрых мыслей подмигивает и добавляет: «Если только нет суровой необходимости».
Из дома на музыку
Как какой-нибудь вор, я пробираюсь к своей улице. Оглядываюсь по сторонам: вдруг на каком-нибудь углу стоят и болтают мои одноклассники? Но их нет. Отлично! Мне прямо сейчас совершенно не нужно, чтобы они припёрлись к моему дому, тем более в нашу квартиру или в мою комнату.
Наша улица петляет у подножия крепостного холма. В конце несколько многоэтажек, а к холму лепятся небольшие домики и старинные виллы. На тротуарах вдоль односторонней улицы растут деревья – чинары, Platanus orientalis.
Я звоню в звонок. Так быстрее. Пока найду ключи, обычно кто-нибудь уже откроет. Ключи у меня всегда лежат на самом дне рюкзака, это безопаснее всего. Я не теряю вещи так, как мама, но ключи несколько раз уже пропадали. Поэтому ключи в школе я прячу поглубже. Звоню ещё раз и поднимаю лицо к чёрному «божьему оку» – оно установлено под стеклянным колпаком у входа в сад. Я преувеличенно улыбаюсь во весь рот и машу рукой, как какой-нибудь морской котик. Когда мы покупали дом, камеры наблюдения уже были установлены. Дверь дребезжит и открывается. Я вхожу во двор. Папа дома. Я вижу его машину у гаража. Это значит, что он пришёл ненадолго, вечером у него ещё какая-нибудь встреча. Если бы ему не нужно было уходить, он бы поставил свою машину в гараж, рядом с маминой. Я прыгаю через ступеньку и влетаю в дверь, которая как раз открывается мне навстречу. Наша Бреда идёт домой.
– У тебя сегодня нет музыки? – спрашивает она.
– Есть, – отвечаю я и пролетаю мимо неё в дом, – через пятнадцать минут.
Бреда – наша домработница. Она помогает маме с домашними делами: готовкой, уборкой и так далее. Это так называется – «помогает», на самом деле она всё сама делает. У мамы не хватает на это нервов. Она так и говорит: «У меня нервы, поэтому Бреда мне помогает». Так она говорит гостям и друзьям. Бреда приходит каждый день. Кроме суббот и воскресений: по выходным она ездит домой помогать своей маме. Они живут в деревне; Бреда это ненавидит, она мне так и сказала: «Ни за что бы не осталась в деревне», но всё равно ездит туда каждую неделю. Бреда отличная. Она искусствовед по образованию. Но настоящую работу найти никак не может. Некоторое время она водила такси, а теперь вот работает в нашей семье. Папа пообещал ей, что поможет найти работу.
– В холодильнике твоя любимая еда…
– Картофельные тефтели! – кричу я с искренним воодушевлением.
Бреда кивает.
– Пусть их мама бросит в кипяток. А соус я оставила в микроволновке.
Я обнимаю Бреду; она на мгновение прижимает меня к себе.
– Всё, я пошла, – говорит она, – времени мало. А у тебя фортепиано и ещё испанский в семь.
– Да-да. Пока! – И я убегаю вглубь дома.
Картофельные тефтели – это как ньокки, только чуть потвёрже. Бреду их научила готовить её мама. Я их обожаю. По-простому их ещё называют люлеки; моему папе это слово кажется дико смешным. «Опять у нас люлеки на обед», – говорит он и ржёт как конь. Мама этого стесняется и постоянно ему говорит: «Марьян, перестань. Не делай так при детях». Тогда папа смотрит на меня так, как только он умеет: хмурит брови и глядит из-под них. И тогда мы хохочем оба, пока мама из протеста не встаёт и не уходит к себе в комнату.
