На каждом куске кожи, который он выбирал с такой тщательностью, стояла его печать «Ханох». Он первый придумал красить кожу, сам изобретал расцветки, смешивал краски. Дома, на кухонном столе, он раскраивал ее на детали, подметки, набойки, голенища.
Спустя десять лет после землетрясения Ханох купил большой дом из четырех комнат, с кухней в подвале, с кирпичным полом и большой русской печью. Чтобы попасть на кухню, нужно было пройти через весь дом и в удаленном углу, незаметном беглому взгляду, найти вырезанную в полу деревянную дверку. Лишь приподняв ее и спустившись вниз по крутой лестнице, можно было добраться до кухни. Дом этот раньше принадлежал зажиточному скотоводу, который держал вяленое и свежее мясо в этом погребе, прекрасно сохранявшем продукты. Поэтому в кухне, где Ханох прорубил крохотное окошко, всегда царили полумрак, прохлада и сырость. Там стоял большой стол со скамьями, бесчисленные ящички и коробки хранили продукты и крупы, а на специальной полке громоздились тарелки и кастрюли. Посреди стола стояла вазочка со свежим букетом сирени или лилий, а на маленьком подоконнике покоилась фиалка. Рядом с кухней находилась комнатка, которую сдавали внаем.
Теперь у них был большой двор, где Хана держала кур и здоровенного пса Пирата, любимца детей и известного проказника. Он славился тем, что регулярно разрывал им штаны и жевал рубашки, зато снисходительно позволял на себе кататься и добросовестно охранял дом. Одной из особенностей Пирата была патологическая нелюбовь к соседскому псу, маленькому, шустрому Шарику, невероятно пронырливому и подлому. Собаки выясняли свои отношения часами, точно две крикливые соседки, они лаяли и цапали друг друга через отверстие в заборе, но до настоящей драки дело не доходило. Так, вцепятся в лапы да визжат, хоть водой их отливай.
В саду росли яблони, груши и черешня – мощное старое дерево с великолепной кроной и сочными, крупными, спелыми до черноты ягодами, которых в хороший год собирали до десяти ведер. Из черешни варили варенье и компоты, остальное раздавали соседям и продавали на рынке. Ханох сам ставил на телегу груженные фруктами ведра и отправлялся на базар. Обычно кто-то из детей сопровождал его, и редко возвращались они без денег: Ханох умел продавать.
Хана разбила огород, где посадила огурцы и помидоры, лук и картофель. Целые грядки были отданы под клубнику – маленькую, сладкую; то и дело попадались душистые кусты смородины, крыжовника; оградой служили колючие заросли малины, усыпанные ягодами, и вьющиеся, назойливые тонкие стебли винограда экзотичного сорта «дамские пальчики» – плоды были продолговатыми, овальными, так что запросто могли сойти за изящный зеленый пальчик. Повсюду величаво стояли розы; клематисы, колокольчики и петунии скромно пестрели на солнце, переливаясь блестящим светом; у подножия деревьев примостились фиалки и герани; мощный львиный зев выглядывал из кустистого горошка, а в крошечном пруду, на берегу которого в тени росла клюква, плавали кувшинки.
В самом дальнем углу сада, рядом с грушевыми деревьями, стояла будка – отхожее место, а рядом, в глубокой яме, громоздилась куча компоста, стыдливо прикрытая большой деревянной крышкой.
К этому времени семья разрослась еще больше, и детей уже было пятеро: Моисей, Ицхак, Двойра, Нехама, Мириам. Лишь один идет в хейдер, другой тянет материнскую титьку; лишь одна наденет первое платье, как другая полощет руки в кадке с отрубями для кур; лишь один начнет ходить – другой пищит от коликов в животе. И круговорот этот бесконечен и беспрерывен.
В доме теперь всегда были слышны детские крик и смех. Детские ножки торопливо ступали по двору, то и дело спотыкаясь и падая. Плач сменялся радостным хохотом, ругань – поцелуями, а обиды – прощением. Все они с малых лет знали, что матери необходимо помогать, поэтому у каждого были свои обязанности: кто огород полет, кто урожай собирает, кто ягоды моет, а кто таскает воду для полива из ближайшей колонки.
Спали дети в большой просторной комнате, на брошенных на пол матрацах, укрывшись тонкими махровыми одеялами. Родители ночевали в соседней комнатушке, гордо называемой спальней, где стояла большая кровать с настоящей периной и тугими подушками.
Укладывание спать было самым замечательным событием дня. Оно сопровождалось пронзительным и протяжным криком, причитаниями и уговорами. Дети, набегавшись за день, были совершенно обессилены. Их хватало лишь на то, чтобы вяло сопротивляться. Но и тут запал быстро кончался, как только Хана вносила в комнату огромный таз, куда наливала горячую воду. Здесь и наступало то приятное занятие, которого ждали весь день, – мытье ног. Настоящая помывка происходила раз в неделю, зато ежедневно мылись ноги. Начинали всегда с самого младшего. Он осторожно, с опаской, опускал ножки в таз, а старшие подбадривали его криками и возбужденным смехом. Мать мыла ножки горячей водой с мылом, потом тщательно вытирала полотенцем. Вымытый ребенок уже не имел права выходить из комнаты и тут же забирался под одеяло. Затем шла очередь другого, потом – следующего. И так, пока все ноги не были вымыты. Наконец в мутную серую воду погружала усталые стопы сама Хана, и теперь уж Ханох помогал ей смыть грязь. Когда и с ней было покончено, Ханох ополаскивал грязной водой свои конечности, пропахшие потом и телячьей кожей, и семейство погружалось в сон.
На ночь Хана ставила в детскую вместительный горшок. Наутро вокруг него образовывалась очередь из сонных ребятишек, причем последний, усевшись на горшок, обязательно проваливался попой в теплую жидкость. И почему-то процедура эта вызывала неизменно бурный восторг, поэтому каждый стремился встать позади очереди, чтобы окунуться в мочу. Завершением ночи и началом нового дня считался тот момент, когда Ханох торжественно выносил горшок и выливал его содержимое в компостную яму.
Еще важнейшим делом в жизни верненского еврея был поход в синагогу. В пятницу вечером, после изнурительной недели работы, люди собирались в священном доме, чтобы помолиться перед приходом субботы. Синагогальный служка Шмулик Ноздреватый – человек крошечного роста с длиннющей, до пят, бородой, – поет громко, старательно. Поначалу его голос звучит механически, как граммофон. Он читает длинный псалом, состоящий из ста семидесяти шести стихов, и молящиеся повторяют за ним как заведенные «Счастливы те, чей путь непорочен, следующие Торе Г-сподней…» Постепенно в его голосе появляются страстные нотки – это погружается он в молитву. Пока язык повторяет заученные с детства строки, мысли взмывают к душе, которая как раз в это время ведет свои переговоры с Господом. Она рассказывает ему о том, что в доме его, чистеньком и жалком, снова нет ни крошки хлеба. А жена его, толстая и рябая Роза, мать его десятерых детей, подрабатывает повитухой и делает незаконные аборты всем бабам в округе, хоть это и запрещено и ее могут в любой момент арестовать. А по ночам он, крохотный Шмулик, вяжет шапки из собачьей шерсти, потому что на жалованье служки семью не прокормить, и детей много, и, не допусти, Всевышний, Роза может еще принести пару-тройку, тогда хоть совсем ложись да помирай. А после субботы у него дай бог чтобы остался хоть маленький кусочек халы и дети не пошли в хедер голодные. А он заглянет в синагогу ненадолго, а потом отправится на рынок – будет пытаться продать свои шапки. Но берут их плохо: казахи и узбеки носят свои традиционные головные уборы – тымаки; русские – так те привыкли к сибирским холодам, здешние зимы для них не беда; остаются только заезжие крестьяне да свои, евреи. Но каждый день, измученный нищетой, бедный Шмулик упорно бежит на рынок в надежде, что сможет продать свою шапку хоть за бесценок, чтобы купить детям пропитание.
