– Кажется, все, – сказала я робко.
Я впервые выиграла, и это был настоящий подвиг!
Старуха недовольно нахмурилась. Она держала в руках три карты и переводила обиженный взгляд с них на меня. Казалось, она не могла поверить в происходящее. Она – проиграла? Похоже, эта мысль не укладывалась в ее голове.
– Я есть хочу, – проскрипела она капризно.
– Сейчас принесу.
По дороге на кухню и обратно я радовалась, как будто меня пригласили на свидание. Я буквально ликовала, светилась от своей победы. Первая победа в моей жизни! Такой никчемной, бессмысленной жизни!
Я сделала бутерброды, аккуратно порезала овощи, красиво разложила фрукты, но когда зашла с подносом в беседку, тетя Лиля смотрела куда-то вдаль. Взгляд ее был задумчивым и почти безжизненным. Я тихонько тронула ее за плечо.
– А, ты… – Она растерянно взглянула на меня. – Пойдем домой.
– Но… Я принесла.
– Пойдем, говорю.
Я была не в силах противиться ее властному тону – развернулась со своим подносом и поплелась за ней домой.
– Жди меня здесь, – велела она, когда мы одолели трудный подъем по лестнице.
Я отнесла поднос с едой на кухню и осталась там же ждать тетю Лилю.
Через несколько минут я увидела, как из глубины коридора выползает ее согнутая почти что вдвое фигура. Было видно, что каждый шаг дается ей с трудом. Старуха еле передвигала одеревеневшими ногами, одной рукой опираясь на ходунки, а в другой держа небольшую вещицу.
Я подскочила, чтобы помочь ей дойти, и дотянула до кресла-качалки, в которую она плюхнулась с нетерпением. Немного отдышавшись, она сказала:
– Гляди сюда.
Вещица оказалась шкатулкой – очень красивой, из дорогого дерева, покрытого темной краской, с золотой инкрустацией на крышке и витиеватым орнаментом по бокам. Старуха открыла ее, и я заметила, что внутри шкатулка отделана не хуже, чем снаружи: красный бархат, наверняка приятный на ощупь, плотно прилегал к стенкам.
Недолго поковырявшись в своей коллекции, тетя Лиля выудила кольцо.
– Вот, бери.
Я не могла поверить своим глазам! Это было старинное кольцо из черненого серебра с замысловатым орнаментом и большим камнем посредине. Не такое, как в рекламе, а намного лучше!
– Я не могу это взять, – сказала я твердо.
– Бери, дура. Ты выиграла.
– Что за ерунда! – вскрикнула я. – Мы же не на деньги играли, а так просто. И вообще, зачем вы мне это показываете? Вот потеряете что-нибудь, а я потом виновата буду!
– Бери, дура! Просто так играют только идиоты! – Старуха раздраженно прикрикнула на меня. – Если я говорю бери, значит бери. И не перечь мне!
– Нет, нет и нет! Я такие подарки не принимаю.
– Это не подарок. Это награда.
– Да вы с ума сошли! А что скажет Рома? Да он убьет меня, если узнает!
– Не убьет. Ему это не интересно. Да и вообще, я умру, а оставлять это некому. Пусть и у тебя что-нибудь будет на память.
– Вы это серьезно говорите?
– Абсолютно.
Все еще не веря ее словам, я взяла кольцо в руки. Оно было небольшое, изящное и совершенно не похожее на все, что я видела в витринах дорогих магазинов.
– Нравится?
– Очень.
– Надень.
Я нацепила его на безымянный палец. Ну, чисто королева!
– Вы уверены в том, что вы делаете?
– А что, ты решила, что я выжила из ума?
– Нет, но…
– Я, вообще-то, голодная. Поди, принеси мне чего-нибудь.
Я снова побежала на кухню, не переставая любоваться кольцом, подхватила поднос и вприпрыжку вернулась к старухе.
– Присядь тут, – она указала на диван. – Рассказывать буду.
* * *
Когда резник Сухощевский скончался, его место занял Тувья Ицикович, который недавно переселился с семьей из города Ковно. Во дворе своего дома он резал скот, а жена его Муся, смуглая женщина с искрящимися лукавыми глазами и белоснежными зубами, улыбчивая, подвижная и постоянно беременная, помогала в торговле. У нее были звонкий голос и сильные, быстрые пальцы. Голову покрывал традиционный чепец, а взгляд был одновременно насмешлив и жесток. Казалось, внутри у нее всегда живут двое: будущий ребенок и ядрышко смеха.
Отец резал кур мастерски: крепко брал птицу, прижимал ей одной рукой крылья, открывал горло – и одним быстрым движением свободной руки перерезал глотку. Важно было убить животное сразу же, чтобы оно не испытало страха. Если смерть не наступала мгновенно, то такое мясо обычно было невкусным, жестким, сухим, оттого что мышцы становились напряженными, теряя свою мягкость. Хозяйкам это не нравилось, они ругали резника за недобросовестную работу.
Потом убитую птицу передавали Мусе. Та ловко сцеживала лишнюю кровь, обдирала перья, потрошила и обмывала в соленой воде. Потная шея ее была облеплена перьями, руки испачканы в крови, передник покрыт слизью, калом, прилипшими кусочками мяса. Во время работы она болтала без умолку, успевая показать свои белые зубки и хитрые глазки.
Залмана как старшего мать с детства приучила к своей работе. Тот не любил кровавого занятия, всячески пытался отлынивать, вырывался и убегал. Но в конце концов, усвоив несложную науку разделки птицы, делал положенное спокойно, быстро и без эмоций. Помощником он стал отменным, хотя и не любил своего дела.
Толковый мальчик, он схватывал все на лету, быстро учился, но еще быстрее соображал. Его пытливому уму категорически не хватало тех скудных впечатлений, которые дарила провинциальная жизнь еврейского местечка. Ему хотелось узнать то, что находилось за пределами этого закрытого, глубоко традиционного, отсталого мирка.
Больше всего любил он, усевшись по-турецки под старой липой, перебирать камешки. Его смышленое личико с некрасивыми, грубоватыми чертами и огромным носом выражало крайнее напряжение. Он даже высовывал язык и облизывал губы, как всегда делал, когда был занят серьезным и важным делом, требующим максимальной отдачи. Руки его – проворные, цепкие – ловко перебирали цветные камешки, а глаза бегали от усердия и сверкали. В них отражался отблеск камней. Он любил собирать, раскладывать маленькие камешки, составлять из них фигурки людей и животных, деревья, цветы, листья… Мать часто заставала его за этим занятием и всегда бывала недовольна. «Лучше бы делом занялся!» – кричала она.
А еще кроме камешков Залман очень любил собирать и сушить цветы и разноцветные перья, если удавалось их найти. Да, не мужское занятие, он признавал это с горечью. Но ему нравился их едва уловимый запах, их нежность и мягкость. Цветы полагалось высушивать внутри книг, но так как книг в доме было немного и все они были исключительно религиозного содержания, то приходилось хранить цветы прямо в Священном Писании. К счастью, отец никогда в святые книги не заглядывал, потому что читать не любил, а молитвы знал наизусть.
