– Ты тоже так считаешь? – заглядывал он в ее глаза, ища поддержки.
Она лишь пожимала плечами:
– Что до меня – так человек рожден из любви и жить должен в ней. И пусть это будет какая угодно любовь – да хоть к собаке бродячей. Все ж таки живое существо, оно ласки хочет! Вот приходит ко мне такая собака али кошка. Другой ее кипятком обварит, так что шерсть вылезет, да пинка в морду даст до крови. А я всегда что-нибудь да подкину. Пусть кусочек самый махонький, вот такой, – и она сложила пальцы, словно сыпала щепотку соли, – а все ж радость. Вот как я считаю.
Но по большей части она молчала. Молчала, пока он ерзал по ней своим тощим волосатым телом; молчала, когда он лобызал ее губастым ртом и щекотал длинным и крючковатым носом; молчала, пока щупал ее своими обожженными, уродливыми руками… Она молчала, когда спустя много лет он лично подписывал приказ о ее аресте; молчала, когда с его ведома ее насиловали; молчала, когда по его воле ее вели на расстрел.
Наконец мечта осуществилась. На выпускных экзаменах Залман получил отличные отметки, и ему присвоили золотую медаль, как лучшему ученику курса. Но тут подстерегала его новая проблема: количество евреев, зачисленных на престижные факультеты (а он поступал на юридический), не должно было превышать десяти процентов от общего числа студентов. Чиновник, противный человечек с мелкими чертами лица, будто бы притянутыми к центру, так, что, казалось, щеки и уши ему были совершенно ни к чему, вернул Залману бумаги и грубо заявил:
– Документы не ваши.
Залман глядел на него, широко раскрыв глаза, а тот с издевкой продолжал:
– Вы их украли. Вы еврей, а в аттестате сплошные отличные отметки.
– Но это же неправда! Это мои документы! – почти взмолился Залман.
– Ты сначала на хрен свой обрубленный посмотри, – засмеялся чиновник собственному остроумию, – а потом приходи.
В тот же день оскорбленный юноша должен был покинуть Петербург, так как евреям, если они не студенты, запрещалось находиться там в течение полных суток.
Обозленный, Залман понимал, что единственный способ выбиться в люди – изменить не только имя, но и отчество, и фамилию, и религию.
Сразу по возвращении он отправился в Никольский собор, что вблизи рынка. Был яркий солнечный день. Отовсюду слышались крики: торговцы ругались с покупателями и друг с другом, успевая при этом покрыть матом проезжавших мимо извозчиков с их пассажирами, дать подзатыльник клянчащему милостыню бродячему мальчишке, оплевать и засыпать шелухой проходящих мимо груженных покупками хозяек, отоварившихся у конкурентов, не забывая посетовать на ужасную жару, повышение налогов и произвол царских чиновников, а также рассказать последнюю сплетню, посмеяться над анекдотом и окликнуть проезжавшего мимо водовоза, чтобы он, каналья, не подмешивал в воду ослиной мочи, а то однажды его уже поймали на таком преступлении, и в следующий раз ему уж точно несдобровать.
Залмана встретил пузатый и энергичный отец Тимофей, туповатый, нестарый еще священник, который представлял собой удивительную смесь давешнего университетского чиновника и синагогального служки Шмулика Ноздреватого: в нем сочетались самодовольство человека, достигшего в жизни успеха, и исступленность религиозного фанатика.
Отец Тимофей долго слушать не стал.
– Хочешь креститься – милости просим, – сказал он.
Крестным отцом выступил сам священник, крестной матерью стала Тамара. Так Залман Ицикович, сын Тувьи и Муси из Ковно, превратился в Льва Тимофеевича Истратова.
Было установлено, что губернатор выходит из дома на Соборной площади ежедневно без четверти восемь. Садится в автомобиль, проезжает по центральной улице города и ровно в восемь часов утра появляется в дверях своего кабинета. Было решено перехватить Пухова по дороге в присутствие.
Ранним июльским утром, когда город еще спал и только дворники подметали улицы, готовя их к очередному бурному жаркому дню, Айдар и Лева вышли на операцию. Убивать было поручено Леве как самому опытному (после Культи, разумеется) члену революционного подполья.
Было необычайно приятное утро: дул теплый слабый ветерок; солнце еще не приступило к своим привычным обжигающим и удушающим обязанностям, а лишь ласково грело; в арыках журчала вода, а на ветках массивных карагачей чирикали свои веселые песни воробьи.
Без четверти восемь умытый и надушенный Пухов в щегольском костюме и начищенных до блеска сапогах вышел из своих апартаментов и бравым молодцеватым шагом направился к автомобилю. Он запрыгнул в салон, водитель закрыл дверцу, и машина отъехала. Тотчас же вслед губернатору зацокала бричка, где на козлах сидел Айдар, а внутри застыл в напряжении Лева. Настроение у Пухова, по всей видимости, было преотличнейшее, потому что по пути он насвистывал фривольную мелодию, чему-то улыбался и даже, высунувшись из окна, помахал рукой проходившей мимо барышне с зонтиком. Лева, заметив приветственный жест, злобно усмехнулся. На секунду в его душе промелькнуло чувство обжигающей ненависти к этой неизвестной ему барышне за ее зонтик и крепдешиновое платье с оборками. Ее благополучный и довольный вид вызывал у него отвращение и злость. Наверняка, подумалось ему, эта барышня уже сосватана какому-нибудь богатому купеческому сынку и только лишь ждет, пока папенька устроит ей пышную, пошлую свадьбу.
Добравшись до присутствия, Ардальон Ардальоныч нехотя вылез из автомобиля, постоял чуток, вдыхая утренний воздух, погрелся на солнышке, подставив ему свою бритую длинноносую физиономию. В ту же секунду, как занес он ногу на ступень лестницы, к нему подошел молодой человек и выстрелил два раза в живот. Водителя в это время уже связали и оглушили. Пухов недоуменно посмотрел на злое лицо молодого человека, хотел было вскрикнуть, но, схватившись за рану, будто пытаясь ее затянуть руками, упал на каменные ступени. Угасающее сознание не уловило брошенного убийцей обвинения. Пухов так и не понял, за что был убит.
Нужно было торопиться. Лева оставил умирающего Пухова, вскочил в бричку, Айдар что есть мочи ударил лошадь по спине, и революционеры скрылись в неизвестном направлении. Они слышали, как вокруг Пухова собирается толпа, как свистит жандарм, и кто-то бросается в погоню, но были уже далеко, не догнать. На лестнице присутствия остался лежать распластанный труп – даже в смерти своей Пухов сохранил приличную позу, не расплескал крови по тротуару, а лишь аккуратно подмочил ею ступеньку, на которой случилось несчастье.
Отъехав на приличное расстояние, молодые люди, задыхаясь от возбуждения и восторга, наконец остановились. Лева попытался отдышаться, но неожиданно для себя почувствовал ужасный спазм в желудке. Горло его сжалось в судороге, а из нутра полилась густая желтая масса. Его рвало отчаянно, жестоко. Он сам не понимал, что с ним творится: ему казалось, он был готов к убийству; более того, тысячи раз, подробно, почти с наслаждением прокручивал в голове процесс уничтожения врага, и в реальности все получилось, как раз так, как он того и желал. Почему же собственный организм так зло над ним шутил? Почему же он бунтует в этот торжественный и радостный момент?
