На третий день я перестирала белье, полила все кактусы (почему-то у старухи росли только кактусы), пропылесосила диван и два ковра.
Все это время старуха со мной не разговаривала, лишь изредка давала короткие, отрывистые указания:
– Здесь пятно. Иди почисти.
И я молча исполняла ее приказ.
– Тут плохо, пыль осталась. Иди вытри.
И я вновь без единого слова выполняла требование своей подопечной.
За это время я успела подробнее рассмотреть ее. Роста она была маленького и даже при моих скромных габаритах едва доставала мне до плеча. Комплекции полноватой, большой живот, как мешок, висел у нее где-то под грудью. По всей видимости, с возрастом она сморщилась и сжалась, как старый, застиранный носок.
Впрочем, как следует разобрать достоинства ее фигуры у меня не получалось, потому что старуха по большей части сидела на диване, а если и поднималась, то хваталась за ходунки и сгибалась в три погибели. Волосы ее были средней длины, до плеч, волнистые и абсолютно седые, лицо испещрено сетью морщин. На лбу и возле губ они походили на глубокие трещины, на щеках и подбородке – на мелкую паутину.
Но как и в первый день, меня поражали ее глаза. На дряблом старческом лице они казались особенно неуместными. Темные, горящие, умные, они словно прожигали кожу и заглядывали в душу. Я старалась не встречаться с ней взглядом, потому что знала: я его не выдержу.
Домой я возвращалась обессиленная. Чувствовала, что общение со старухой – даже не общение, а нахождение рядом! – высасывает все соки. Она, как ядовитый паук, впивалась в меня и тянула мои жизненные силы.
– Ну, я же говорила! – торжествовала мама. – Эта старуха тебя в могилу сведет.
– Но у нас нет выхода! – пыталась я взывать к ее благоразумию. – Чем мы будем платить за квартиру?
– А чем всегда платили? – Мама удивленно разводила руками и поднимала вверх густо подведенные брови. – Ведь выкручивались как-то.
– Нет, я не хочу «как-то», – вяло спорила я. – Я хочу жить нормально. Я хочу купить себе шмотки, я хочу нормальную свою комнату. Понимаешь?
Она лишь пожимала плечами. Эта жизнь, это убожество, которое нас окружало, эти запахи и вопли ее ничуть не смущали. Она привыкла к ним. Но я задыхалась здесь.
На четвертый день делать было абсолютно нечего. Я тупо сидела рядом со старухой на стуле у круглого маленького столика и смотрела на свои колени.
– Сидишь? – послышался скрипучий голос.
– Сижу.
– Почему не работаешь?
– Делать нечего.
– Ну пойди ковер подмети.
– Я только вчера пылесосила.
– Вчера не считается. Иди.
Я встала, тяжело вздохнула и поплелась за пылесосом.
– Пылесос оставь! – послышался приказ.
– Почему?
– Нипочему.
– И как же я буду ковер чистить?
– Веником.
– Чего?
– Ты что, не знаешь, что такое веник?
Честно говоря, я плохо представляла себе, что такое веник. Дома мы пользовались только жесткими щетками.
– Пойди в чулан, притащи веник.
Я отправилась в чулан. К моему удивлению, там действительно стоял веник.
– Намочи в воде, – командовала старуха.
Я окунула веник в воду и принялась подметать.
– Неправильно метешь! – послышался окрик.
– А как правильно?
– Ты метешь влево, а надо мести вправо!
Я послушно повернула движение веника вправо.
– Полоску, полоску оставляй!
– Какую еще полоску?
– Ровную. Чтобы ровная полоска оставалась. Ты что, не видишь? Ворс в одну сторону должен быть направлен, ровненько. А у тебя вкривь-вкось. Руки кривые!
– Ну хватит! – Я бросила веник. – Больше я подметать не буду. Это не входит в мои обязанности!
Старуха молчала. Я не могла понять, что означает это молчание. Неужели готовит новую пытку?
– Тебе сколько лет? – вдруг спросила она.
– Двадцать шесть.
– Муж есть?
– Мужа нет. И детей нет. И денег нет. – Я помолчала и добавила: – И жизни тоже нет.
– Не бросай слова на ветер. Бывает так, что жизнь меняется за считаные месяцы. А иногда даже за дни.
– У меня такого никогда не было.
– Как же это ты так? Уже под тридцать, а ничего нет?
– Вот так. Не сложилось.
– Это потому, что ты некрасивая. Я вот в молодости красивая была… Все на меня засматривались. Помню, к отцу специально гости заходили – на меня посмотреть.
– Повезло, – ответила я хмуро.
– Думаешь? – Старуха усмехнулась. – Не принесла мне счастья красота…
Мы замолчали.
– Поди-ка сюда, – скомандовала она.
Я молча поднялась.
– Помоги мне добраться вон до того кресла, – и она указала кривым пальцем на кресло-качалку в дальнем углу комнаты.
Я подставила руку, и она оперлась на нее. Несмотря на дряхлость, хватка у старухи была крепкой, а рука – тяжелой. Мне пришлось тащить ее практически на себе, и, пройдя каких-то жалких три метра, я вспотела и раскраснелась.
Наконец старуха уселась в кресло.
– Подай плед! – приказала она.
Я принесла теплый плед без лишних вопросов, хотя в комнате было жарко, укрыла ее ноги, подоткнула с боков.
Она чуть откинула назад голову, закрыла глаза.
– Слушай.
И начала рассказ.
– Шла китайка с длинным носом, подошла ко мне с вопросом… – пропела она.
– Чего? – Я выпучила глаза.
Она хитро улыбнулась:
– Да ладно, шучу, шучу. Слушай…
* * *
1895
Ханох Ланцберг жил в маленьком городке в Литве. Он был сапожником – тачал мужские ботинки, мастерил дамские туфли, тонкие, на каблучках, делал тяжелые меховые сапоги и всякую кожаную мелочь. Среди местных евреев слыл хорошим мастером. К нему часто приходили клиенты. Они болтали, жаловались, пытались шутить… Ханох принимал их сурово, говорил с хрипотцой и, придавая своему некрасивому лицу с большим, будто придавленным, носом и маленькими умными глазами, вид строгий и чуть насмешливый, споро и добросовестно выполнял свою работу. Женщины его побаивались, мужчины уважали. Гордостью Ханоха была борода – в меру окладистая и густая, очень красивая и блестящая. О нем ходили разные слухи: мол, соседей не жалует, к родне не ездит, сторонится всех, – словом, мезынтроп, как сказал про него ученый Гришка, вернувшийся недавно из самой Вильны с папиросами в кармане и модной шляпой на голове.
