Он не смог совершить это последнее предательство в своей жизни.
Через месяц после его смерти из Москвы придет приказ о его аресте как обвиняемого в массовых казнях, пытках и расстрелах. А в 1939 году на съезде партии он, в числе многих других руководителей ЧК, будет признан врагом народа и агентом иностранных разведок.
Глава двадцать восьмая
…Тетя Лиля упала на подушки совершенно обессиленная. Несколько раз за эту долгую, изнуряющую ночь я вскакивала и подходила к двери ее комнаты, вглядывалась в темноту, вслушивалась в тишину. Я слышала тяжелое, хриплое, прерывистое дыхание. Она лежала на спине, не шевелясь, и лишь грудь ее медленно и тяжело вздымалась и опускалась. В груди ее что-то хрипело и клокотало, иногда вырывались отрывистые, ничего не значащие звуки, изредка ее сон прерывали мучительные стоны. Каждый раз, когда она произносила что-то, я вскакивала и бежала к ней: думала, что ей нужна помощь или она хочет что-то сказать. Но она ничего не говорила. Лишь хрипела и тяжело дышала. Наконец я устала и провалилась в глубокий, неровный сон.
Я проснулась около шести утра. Пошла в туалет, по дороге машинально заглянув в комнату своей подопечной. Никаких звуков. Никаких признаков жизни. Я подошла к ней. Она лежала все так же, на спине. Руки были сложены на животе. Глаза закрыты. Волосы лежали на подушке волнами. Морщины почти не видны. Лицо бледное, с красивыми чертами. Губы полураскрыты.
– Рома! – заорала я в трубку телефона. – Рома!
– Что такое?
– Она… умерла.
Похороны были назначены на полдень. Я успела забежать домой, переодеться в самую траурную одежду, которая у меня нашлась. Мамы, к счастью, дома не было, поэтому я могла спокойно и без объяснений заняться своими делами. Взгляд упал на розовый шарфик. Более неуместной детали гардероба на похоронах представить себе было невозможно. Я взяла шарфик в руки. Он был такой же, как и три месяца назад, когда я купила его, заплатив кучу денег, – мягкий, нежный, великолепного розовато-фиолетового оттенка. Я поднесла его к лицу. Он определенно мне шел!
Я поколебалась несколько секунд, раздумывая, зачем надевать шарфик на похороны, но потом вспомнила покойницу. Что бы сказала она на моем месте? «И думать не о чем!» – я как будто услышала ее голос. Быстро повязала шарф вокруг шеи и вышла из дома.
Собралось множество родственников. Тетя Лиля была последней из детей Ханоха и Ханы, доживших до преклонных лет, и проводить ее в последний путь пришли их многочисленные внуки и правнуки. Мы переглянулись с Сарой-управдомом, и она знаком велела мне подойти. Я подошла к ней, и она припала к моей груди с рыданиями. Сара была такой маленькой и несчастной, что я гладила ее по спине и утешала, как ребенка.
Интересно, думала я, среди всей этой толпы есть жена моего отца Зоя и две их дочери? Любопытно было бы взглянуть на них. Хотя какое это имеет теперь значение!
Вынесли тело, окутанное в саван. Поразительно, какой маленькой тетя Лиля оказалась после смерти… Рома как единственный близкий родственник подошел и взглянул на тело. Я заранее попросила разрешения и положила рядом красивые парадные зубы. Уверена – она бы ни за что не согласилась предстать перед Богом с дырявой челюстью!
Тетю Лилю, такую крошечную, аккуратно положили в могилу, накрыли могильными плитами, прочитали над ней положенную молитву и забросали землей. От ее красоты, от ее ума, от ее суровой судьбы не осталось и следа. Она исчезла под слоем сухой земли.
После похорон мы вернулись в опустевшую квартиру. Я вошла в ее комнату, где стояла пустая кровать. На столике рядом с ней выстроился ряд тюбиков и упаковок с лекарствами. Неряшливо разбросанное постельное белье напоминало о том, что еще несколько часов назад здесь жил человек. Я не смогла сдержать рыданий. Здесь все напоминало о ней, об этой старой, чужой мне женщине, которая за несколько месяцев стала родной. Хотя нет, она мне не чужая. Только об этом никто никогда не узнает.
После я долго перебирала ее вещи – и вдруг почувствовала, как Рома обнял меня. Я обернулась к нему, и мы заплакали вместе.
– Что мы теперь будем делать, Ева? – Рома не стеснялся своих слез, всхлипывая, как ребенок.
Немолодой, лысый, долговязый, он был так по-детски трогателен и так одинок, что я почувствовала к нему почти что материнскую нежность.
Я вытерла слезы и сказала:
– То, что нам завещала твоя мама.
– А что она завещала?
– Жить. Вопреки всему. Несмотря ни на что. Жить.
Мы прижались друг к другу, и вдруг я почувствовала нестерпимое желание. Как это нелепо! Сейчас, в такой момент, когда нужно скорбеть об умершей! Господи, что я делаю…
Когда все закончилось, мы лежали в кровати и курили. Я смотрела на него: он не был красивым мужчиной. У него неспортивная фигура, тяжелые руки, негармоничное лицо… Но он был мой. Такой родной, такой близкий, словно мы знакомы сто лет.
– Черт, я чуть не забыл, – вдруг сказал Рома. – Она же просила отдать тебе кое-что. В наследство, если можно так сказать.
Он ушел в бывшую спальню хозяйки и вернулся, держа в руках белую папку.
– Это тебе.
– Спасибо, – ответила я.
«Привет, сиделка! Моя жизнь закончилась, а твоя только начинается. Тебе повезло. Ты живешь в такие времена, когда твоя жизнь, твое будущее находятся в твоих руках. Мне не повезло. Мне уготовано было судьбой родиться в момент страшного и жестокого эксперимента, который проводился над живыми людьми. Я не смогла построить свою жизнь так, как хотела. Я даже полюбить не успела. Но в этом виновата не только я.
После смерти Истратова меня как жену и дочь врагов народа выслали в АЛЖИР
[62]
. Ты не знаешь, что это, а я тебе объясню. Это был один из самых страшных лагерей в Советском Союзе. На целых двенадцать лет я была изгнана из жизни. Не буду рассказывать, что со мной происходило в лагерях. Скажу только, что я выжила. Лишилась зубов, здоровья, красоты – но выжила. Я вернулась из лагеря уже постаревшей и подурневшей. Устроилась уборщицей в школу. Нашла маленькую комнату в коммуналке. Пыталась заново выстроить свою искореженную жизнь. Я расскажу тебе только последний эпизод…»
* * *
…Весна 1955-го выдалась холодной и промозглой. Арыки не наполнились горной водой ледяных вершин и не журчали, как в прошлые годы. Промерзлая земля отказывалась оттаивать, упуская тепло для новой жизни, рвавшейся к солнцу. Даже почки на деревьях перестали набухать, как в былые времена. Так природа реагировала на страшные злодеяния, творимые людьми.
Я долго ходила по кладбищу, по его еврейской части. Подошла к могиле родителей, сына, положила цветы. Уходить не хотелось. Здесь было спокойно.
