– А я на тебя смотрю-смотрю, думаю, узнаешь – не узнаешь? Нет, не узнал, видимо.
– Нет, – подтвердил Леонид. Потом, постояв, добавил: – Рад был повидаться, – и пошел обратно к лифту. Хотя он, конечно, совершенно не был рад и теперь продумывал план, как бы избежать ежедневных встреч с Толиком, который будет мозолить глаза и напрашиваться в друзья. А этого Леонид страшно не любил.
Толик
В их компании молодых артистов Толик был самым талантливым. Об этом знали все и воспринимали как свершившийся факт, как нечто понятное и само собой разумеющееся. Даже называли его на французский манер – Анатоль. Как Курагина из «Войны и мира».
Анатоль не был привлекательным внешне – наоборот, в нем чувствовалось что-то отталкивающее, несуразное. Угловатый, нескладный, он носил очки и сутулился, а еще – обладал какой-то малопонятной, чрезвычайно избыточной манерой выражаться. Он то и дело погружался в какие-то только ему известные фантазии, мог вдруг посреди разговора замолчать и углубиться в долгие сложные размышления. Иногда он разговаривал сам с собой, и это было смешно, с одной стороны, и пугающе – с другой. Но все знали, что Анатоль – гений, настоящий, неподдельный. И за это ему многое прощали.
Леонид был звездой, авторитетом. Ему завидовали, его любили, некоторые тайком ненавидели. Но он был человеком, существом земным и слабым. Анатоль как будто прилетел из другой галактики – это было очевидно. Мягкий, застенчивый, робкий, как котенок, он никогда не поднимал глаз, жался, заискивающе улыбался, как будто стыдился своего неуклюжего, нескладного тела, своего невыразительного, словно скомканного, лица. Но именно эта внешняя блеклость предоставляла бесконечные возможности преображения. Он не был актером одного амплуа и мог перевоплотиться в кого угодно: в древнюю старуху, жадного торговца, царского жандарма…
Вместе с тем Анатоль был невероятно жестким и требовательным к себе, беспощадно доводя себя до изнеможения репетициями. Он сам учился танцевать, истязая непослушное тело бесконечными упражнениями, пока оно не стало быстрым, подвижным, как будто неуклюжие конечности его были прикручены шарнирами и с легкостью выворачивались наружу и внутрь без всякого усилия. Он был артистом настолько увлеченным, фанатичным, что остальная жизнь как будто бы не существовала для него. Леонид знал, видел рабскую преданность Анатоля актерской профессии и втайне упрекал себя за то, что слишком часто отвлекается от главного дела на посторонние соблазны. И все же Леонид ни за что не променял бы свою жизнь, полную эмоций и потрясений, на тяжелые трудовые будни Анатоля.
Однажды в студенческой тусовке они поспорили: кто лучше всех сыграет испуг. Каждый придумывал свои варианты: встреча с чудовищем, сцена казни, появление разъяренного мужа в момент страстных объятий… Анатоль сидел рядом, в задумчивости, вяло реагируя на происходящее. Наконец пришла его очередь.
Он стремительно поднялся, согнулся в три погибели, сжал ноги, изобразил страдающую мину. Подскакивая и повизгивая, он судорожно искал сортир, то и дело натыкаясь на самые неподходящие вещи, а когда наконец отыскал нужную дверь, она оказалась заперта. На лице несчастного Анатоля отобразилась такая неподдельная мука, смешанная с ужасом, что зрители повалились со смеху. Под дружный хохот он еще пару раз подергал воображаемую дверь, после чего махнул рукой и с победным стоном сделал вид, что облегчился. Как ни в чем не бывало он вернулся на свое место и снова погрузился в свою привычную полудрему.
– Я бы так не смог, – пробурчал Леонид.
– А ты не играй, ты живи, – посоветовал Анатоль, не открывая глаз.
И впервые Леонида больно кольнуло осознание того, что та детская непосредственность, та легкость, с которой он играл, словно жил, уходят. Что он превращается в трудягу, ремесленника – хорошего, добротного профессионала… Но что-то неуловимое, что-то почти неосязаемое покинуло его, и Леониду впервые стало страшно от мысли, что, может быть, это навсегда. Разве он был хорошим артистом? Способным – не более того. Плюс смазливая внешность, харизма, мелодичный голос и покойный папа – этого было достаточно, чтобы превратиться в звезду местного значения.
* * *
Анатоль был человеком со странностями. Он пытался скрывать их, робко и неумело, хотя это у него совершенно не получалось. Главная черта, отличающая его от других, заключалась в том, что Анатоль был гомосексуалистом. Правда, слов таких никто не знал, поэтому его просто называли пидарасом. Не в глаза, конечно, – за спиной. Но он обладал незлобивым характером и удивительной способностью не копить обиды. Это не раз потом спасало его.
В тот вечер они возвращались после репетиции. Что-то бурно обсуждали, спорили, ругались – впрочем, как обычно. Их общение с Анатолем всегда было эмоциональным, многословным. Они никогда не могли сойтись во мнениях и вместе с тем не могли наговориться. Одна тема цеплялась за другую, мысли скакали, переплетались, путались и мешались…
Дорога от театра до места, где они обычно расставались, была недолгой, всего каких-то пятнадцать минут. Но они специально выбирали пути извилистые, нехоженые, заковыристые, чтобы продолжить свою дискуссию, и в тот вечер сами не заметили, как забрели в какой-то двор, тихий, темный, грязный, несколько даже подозрительный. Хотя они, увлеченные беседой, ничего опасного поначалу не заметили. В воздухе стоял густой запах какой-то гнили и экскрементов. Пока они, громко переговариваясь и жестикулируя, продвигались внутрь двора, совсем стемнело. От застывшей, жуткой тишины вдруг стало вдруг не по себе. Остановившись и оглянувшись, они поняли, что совсем не узнают места, что двор этот заканчивался закрытыми воротами, а вокруг – ни души. В темноте, не разобрав, Леонид наткнулся на что-то маленькое и мягкое. Раздался тонкий визг, он упал, расшиб лоб, но когда поднял голову, то понял, что дела его хуже, чем можно было представить. Рядом с ним, тяжело дыша в лицо грязной пастью, стояла огромная псина. В ногах у нее копошились маленькие комочки – щенки. Леонид понял, что потревожил кормящую суку, и это не сулило ничего хорошего. Собака ощерилась, зарычала, обнажила желтые зубы и разразилась громким злым лаем. Щенята поддержали мать и затявкали тонко, ехидно, как будто подсмеивались над ним. Послышали другие собачьи голоса, и Леонид, не успев толком понять, что происходит, оказался в окружении яростной, заливающейся хриплым лаем своры.
Леонид похолодел. Глаза его заливал пот, по телу пошли мурашки. Он чувствовал горячее дыхание, вырывавшееся из пастей, чувствовал запах шерсти, крови, гнили. Понял: еще чуть-чуть, и он потеряет сознание. Ужас не нужно было играть, он был рядом, дышал в лицо и скалил зубы.
Анатоль тем временем не растерялся – схватил палку и стал отгонять псов. Отвлекая их внимание, он бил их по спинам, по мордам, по ушам… Поначалу те лишь свирепо огрызались, не обращая особого внимания, но когда удары стали сильнее и чаще, ринулись на него.
– Беги! – крикнул он.
Леонид, успев перехватить мгновение, когда собачьи взоры были направлены на Анатоля, вскочил и помчался назад, к выходу из злополучного двора. Несколько собак с громким лаем побежали было за ним, но он чудом успел взобраться на дерево (сказалась сноровка, приобретенная в детстве). Рассердившись, псы облаяли его от всей души и снова вернулись туда, где стоял, обороняясь своей палкой, несчастный, неуклюжий Анатоль.
