Леонид видел из своего убежища, как они окружили его, яростно скрежеща зубами, повиливая грязными жесткими хвостами, шевеля острыми ушами. Тот пытался отбиваться, но пыл его мигом исчез, он весь обмяк, раскис, как будто истратил свою храбрость на защиту его, Леонида. Он понимал, что должен бежать за подмогой, должен отогнать собак, сделать то, что только что сделал для него Анатоль… Но не мог пошевелиться – застыл в своем укрытии между веток и не мог даже рта раскрыть.
Потом, вспоминая этот случай, он никак не мог понять и объяснить себе, почему не позвал на помощь? Почему не сделал что-то, чтобы спугнуть свору? Почему в свои восемь лет не испугался хулигана Серого, а теперь повел себя так позорно, так трусливо? Он думал – и не находил ответа. А те мысли, что приходили в голову по этому поводу, были мучительными и стыдными.
Он глядел завороженно, как собаки, разозлившиеся, раззадорившиеся, набросились на несчастного Анатоля, впиваясь в его плоть своими желтыми вонючими клыками.
* * *
Об этом случае еще долго говорили. Анатоль, к счастью, выкарабкался, но на лице, руках да и по всему телу остались уродливые шрамы от когтей и зубов. К тому же после этого случая он стал заикаться, и о карьере пришлось забыть. А потом забыли и о нем. Из института его турнули, а дальше его следы затерялись.
А у Леонида, наоборот, дела пошли в гору. Потихоньку весь репертуар Анатоля перераспределился между другими артистами, а парочка главных ролей досталась, как бы по наследству, Леониду.
Вскоре он стал ведущим актером, любимцем публики и женщин, которых в его жизни становилось все больше. И, конечно, ни одна из них не могла ему отказать. Как тут откажешь статному юному красавцу, да еще и звезде театральных подмостков!
В связях он разборчивостью не отличался, хотя любил женщин красивых, сочных, темпераментных. И, будучи жадным до жизни, не стеснял себя сближением только с одной из них, а ненасытно стремился познать их всех: молодых и не очень, замужних и свободных, пышных и худосочных. Так Леонид стал мужчиной, окруженным толпой женщин. Он считал их неотъемлемой частью своей жизни – иногда обузой, иногда прислугой, иногда удовольствием. Но они всегда были, и их было много.
После смерти отца он взял на себя обязательство позаботиться о судьбе младших сестер и не успокоился, пока не отправил учиться в институт и не выдал обеих замуж. Правда, их мать, ту самую бойкую узбечку, спасти не удалось – без отца она как-то быстро зачахла и умерла. Может, любила, кто ее знает.
Леонид
Его первой большой любовью стала прима-балерина театра оперы и балета – восточная женщина с черными бровями вразлет, с узкими глазами неопределенного серовато-зеленого цвета и очаровательной маленькой родинкой на левой щеке, чуть выше рта, несколько великоватого для ее круглого лица. Хотя ее сложно было назвать красавицей, она была обворожительна, а тонкая фигура, жесткий взгляд и железная, почти солдатская, выправка не позволяли усомниться в том, что она – истинная примадонна.
Ей было тридцать шесть лет, как и матери ее юного любовника. Впрочем, шестнадцатилетнего Леонида это ничуть не смущало – как и ее, собственно. Да разве можно было в здравом уме сравнить двух этих женщин? Одна – признанная звезда, известная соблазнительница, блестящая и недосягаемая, великолепная, и другая – сморщенная, согбенная, пожухшая, как высохший виноград, с подозрительным взглядом недобрых серых глаз.
Первое их свидание произошло в душной гримерке, куда красавица заманила Ленечку, тогда еще абсолютно невинного, глупого и смутно представлявшего себе устройство женской анатомии. Он, как кутенок, тыкался в ее натруженное гибкое тело, пока наконец не разобрался, что именно так мучительно привлекало его в ней. Его манили ее тонкие жилистые руки, ее крепкие, накачанные мышцы, ее пухленькие губки, ее взгляд – цепкий, властный, зовущий, взгляд женщины, не знающей поражений, не привыкшей к отказу, не умевшей прощать. За изящным нежным образом скрывались жесткость, воля, дисциплина и полное отсутствие сострадания. Она не знала пощады ни к себе, ни к другим. Лень, жалость, плаксивость и капризность она презирала, считая их качествами недостойными и бабскими. В себе же ценила цельность, равнодушие и адскую работоспособность.
Что привлекло ее в Ленечке, нежном юноше с едва начавшим пробиваться пушком на щеках, с еще не оформившейся статью и только формирующимся мужеством, понять было несложно. К тридцати шести годам ей опротивели поношенные, жирные поклонники, обладавшее возможностями и положением, которые не оставляли после себя никаких воспоминаний, кроме вонючих поцелуев, неубедительной старческой возни и дорогих заграничных подарков, которые ей, впрочем, тоже быстро наскучивали.
В юном Ленечке с горячим взглядом и пылкой, легковоспламеняющейся плотью, в этом доверчивом, полном любви и страсти, но стеснительном и неопытном юноше она нашла все то, чего не было да и быть не могло в ее бывшем муже, высокопоставленном чиновнике, много старше ее, и многочисленных, давно надоевших любовниках: нежные прикосновения теплых, чуть шершавых рук, восхищенный, задыхающийся восторг в глазах, мягкая, почти женская чувствительность губ, нежной кожи, мягких волос… Неудивительно, что он был польщен и взбудоражен этим внезапным вниманием с ее стороны, хотя сложно представить, кто бы не сошел с ума на его месте. Да и она, возможно, впервые в жизни почувствовала, что теряет контроль над собой, погружается в неведомое ей чувство умиротворения и спокойствия, граничащего с покорностью, которой она никогда не знала. С этим мальчиком, пугливым, робким, она впервые почувствовала себя желанной женщиной, а не красивой и статусной медалью на чьей-то сморщенной старческой груди.
Впервые оказавшись с ней наедине, он ошалело глядел на маленькие, почти детские груди, на худенькую, но мускулистую спину, на черные завитушки волос на ее шее, на манящие, зовущие губы. От неожиданности и восторга он поначалу позорно оконфузился, и щеки его покрылись огненным нежным румянцем. Она лишь засмеялась ласково, ободряюще, прижала его к себе, к своему крепкому, искушенному телу, впилась в губы жарким поцелуем, и он снова воспрял духом. Она была раскованна и умела, он же – ненасытен и стыдлив.
Много позже, вспоминая эти страстные свидания, он ловил себя на том, что не помнит ее голоса. Он словно воочию видел тонкую жилку на ее шее, пульсирующую, живую, капельки пота над ее верхней губой, рядом с трогательной родинкой, даже чувствовал ее запах – немного терпкий, чуть-чуть кислый… А голоса – не помнил. Наверное, потому, что они никогда толком не разговаривали, лишь перекидывались фразами, ставшими их секретным кодом.
– Завтра, милый, в то же время, – говорила она, улыбаясь.
– Я приду, – мычал он, смущаясь, в ответ.
Все-таки он страшно робел перед ней, перед этим странным, неловким романом, перед возможным разоблачением. И только в те мгновения, когда влечение к ней одолевало его, забывал о стыдливости, погружался в эту всепоглощающую страсть и, сам себе не веря, становился мужчиной – сильным, опытным, спокойным.
