Леночка, возвращаясь домой и обнаруживая мать, разговаривающую с зеркалом, пугалась и считала это признаком помешательства. Каждый раз, глядя на нее, худую, дряхлую, давно высохшую старуху, которая о чем-то шепчет только ей видимой собеседнице, она вздрагивала и отводила взгляд. А ведь когда-то она ей завидовала! Стыдно признаться, но она завидовала собственной матери – ее хорошей, ладно скроенной фигуре, ее длинным аристократичным пальчикам, ее морщинистому, но все-таки красивому лицу… Но пуще всего она завидовала ее внутренней силе и оптимизму. Казалось, ничто не может сломить ее бодрость духа, ее стремление находить радость в самых обыденных, даже глупых вещах, ее умение любить и прощать. И еще – забывать. Леночка всего этого была напрочь лишена.
Мусечка давно уже отошла от хозяйственных дел. Бытовые хлопоты не вызывали у нее того нетерпеливого дрожания рук, как в прежние годы, особенно после голодных лет, проведенных в лагере. В этом жарком, сытом, радушном азиатском городе ее поражало все: развалы с сухофруктами на рынках, душистые дыни, которыми торговали прямо с грузовиков, толстостенные чаны с пловом, что варили пузатые повара с маслеными черными усами, завораживающее зрелище уйгур, этих китайцев-мусульман, бежавших в Среднюю Азию, которые вручную делали лапшу, бесконечно замешивающих, складывающих, вытягивающих мягкое податливое тесто, пока оно не превращалось в тонкие полоски шириной с бахрому…
Здесь она впервые увидела, как внутри треснувшей зеленой головки открывается накрепко стиснутый в скорлупе грецкий орех. И фейхоа, который зреет осенью, ароматный и терпкий. И мандарины, поспевавшие к Новому году, с кожурой, которая снималась легко, одним движением пальцев, и на прозрачных, в белых прожилках, дольках застывали оранжевые капельки. И плодовые деревья с пушистыми персиками, пахучей айвой и налитыми, лопающимися от сока черными сливами…
Все это приводило ее в восторг когда-то, но те времена давно прошли. И, глядя затуманенными глазами на свои непослушные руки в синих венах, покрытые коричневыми старческими пятнами, вдыхая пыльный запах лета и жары, она понимала: все то, что вызывало трепет, больше не трогает ее и время, отпущенное ей, подходит к концу. Она даже испытывала что-то наподобие благодарности. В ней не осталось ни печали, ни радости – лишь тихое и смиренное ожидание своей участи.
Она глядела в окно день за днем, месяц за месяцем. Листья становились желтыми и опадали, потом деревья долго стояли голые и жалкие, потом снова начиналось оживление, прилетали птицы, появлялись листья… В старом-престаром, латаном-перелатаном гнезде сменялись жильцы. Мусечка совершенно точно знала, что в прошлом году здесь поселилась пара голубей, которые вывели трех птенцов. Они трепетно заботились о потомстве, пока однажды те, оперившиеся и подросшие, неуклюже и опасливо спрыгивали вниз, ловили поток воздуха и сначала боязливо, но с каждым взмахом крыльев все увереннее и быстрее улетали и больше в гнездо не возвращались.
Много чего интересного происходило за окном, надо было только уметь это разглядеть. Мусечка и сама стала походить на птицу. Когда дверь кухни открывалась, она резко поворачивала голову на тонкой шее, бросала быстрый взгляд, как будто прощупывала, несет ли входящий опасность, и тут же, узнавая, возвращалась обратно, к своему бессмысленному, пустому глядению в никому, кроме нее, не интересную даль.
* * *
Так прошло еще года два. И тогда появилась Наталья.
– Подвернулась, – едко заметила Леночка, вечером наливая чаю для Мусечки и затягиваясь очередной сигаретой. Во время курения все части ее лица принимали в процессе самое активное участие: когда она вдыхала дым, крылья ее тонкого, острого носа сужались, превращаясь в одну линию, а когда выдыхала – трепетали, словно бабочки. Ее белая кожа покрывалась тонкой паутиной морщинок, которых, увы, становилось все больше.
– Скорее нарисовалась, – примирительно ответила Мусечка, которая тем временем пила чай с вареньем и сушками – лакомством, любимым с детства. Зубы, вернее, их остатки, стали уже совсем не те, приходилось буквально все размягчать и размачивать. А шоколад она не признавала, называя его буржуазным излишеством.
– На вот, лучше это съешь, – проворчала Леночка и подсунула ей разрезанное на четыре дольки яблоко. Все-таки она была хорошей дочерью.
Наталья
Она пришла в театр гардеробщицей – и это была большая удача. Соседки по общежитию ей страшно завидовали: она видела артистов! Наталья даже сама себе немного завидовала – перед ее глазами разворачивалась картина, о которой она и мечтать не смела: великолепные наряды, блеск театральных подмостков, роскошные букеты… Прекрасная чужая жизнь, которая была близка настолько, что можно дотянуться рукой, и вместе с тем невероятно, мучительно далека.
Напарницей ее была толстая, усатая тетя Клара, из ссыльных немцев. Она ни с кем не разговаривала, только глядела хмуро из-под кустистых седых бровей. Наталья ее побаивалась. Зато с буфетчицей тетей Зариной, доброй, болтливой и смешливой, что редкость для буфетчиц, она быстро подружилась. Тощую, вечно напуганную Наталью с глазами уставшей от жизни женщины она жалела и подкидывала ей то бутерброды с колбасой, оставшиеся после смены, то пару кусочков заветрившегося сыра. Иногда перепадали пирожные «картошка», или даже эклеры с заварным кремом. Хотя это случалось редко, потому что недоеденные эклеры тетя Зарина обычно забирала себе. Наталья все подарки принимала с благодарностью, но в то же время и с достоинством – никогда не лебезила, не требовала себе подачек, не выпрашивала остатков. За это старая тетя Зарина ее даже уважала.
Как ни странно, Наталья прежде не бывала на спектакле. Попав впервые в театр, она оробела, как обычно. Хорошо, хоть стояла зима и можно было спрятаться среди шуб и пальто, чтобы никто не видел.
Сначала она сидела тихо в своей гардеробной, читала книжку. Вот что-что, а читать она всегда любила, натура такая романтическая была… А когда немного пообвыклась и осмелела, стала отлучаться со своего рабочего места и заглядывать в зал во время спектаклей, чтобы посмотреть, что там происходит. Тогда она впервые увидела Леонида и с тех пор потеряла покой. Высокий красавец, он поразил ее неискушенное воображение. Широкие размашистые движения, громкий голос, дерзкий взгляд – все это видела юная Наталья и мечтала, мечтала, представляя пылкую любовь красавца-актера к ней, девочке-гардеробщице. Вот он глядит в зал, но она знает, что смотрит только на нее. Вот он произносит монолог, но она понимает, что он обращается к ней. Вот он целует партнершу по сцене, и сердце ее сжимается от ревности, но она не держит на него зла, потому что в душе он любит только ее…
Она влюбилась в Леонида, и эта любовь стала ее одержимостью. Но где она и где он? Артисты не пользовались общей гардеробной, а заходили в театр через задний ход, который вечно, особенно после спектаклей, был забит поклонницами с цветами.
Она мечтала о том, что когда-нибудь сможет подойти близко – настолько, чтобы почувствовать его тепло, вдохнуть его запах. И однажды это случилось. Спектакль закончился поздно, артисты уже разошлись по домам. Даже старшая гардеробщица тетя Клара ушла, и тетя Зарина, закрывая буфет, угостила Наталью черствой булочкой. Кроме нее, в театре осталась только старая вахтерша Нина Виссарионовна, злобная, ворчливая, с крючковатым носом и облепленным белыми тонкими волосами подбородком.
