– Зачем ты тогда на мне женился? – закричала она.
Впервые она позволила себя повысить на него голос, но это вышло непроизвольно, настолько внезапно, что она не могла себя сдержать.
Он обернулся. Солнце почти зашло, их маленькая комната погрузилась во тьму. Он сделал к ней шаг, вновь взял за руки.
– Ну что ты, котенок? – Она не видела, но почувствовала, как он улыбнулся. – Ну что ты, кисочка моя? Ягодка моя. Девочка моя. Ну что ты такое говоришь? Я же люблю тебя, ты моя жена. – И он поцеловал ее в залитое слезами лицо.
– Правда?
– Конечно, глупенькая. Конечно.
И он снова целовал ее губы, ее курносый нос, ее глупые кудряшки.
– А ее не любишь? – спросила она, кивая в сторону фотографий.
– Ну что ты опять заладила? – Он ответил слегка раздраженно. – Любишь – не любишь. Ты же моя жена, ты моя родная. Ну, не плачь. – Снова нежность, звук его голоса понижается на полтона. И он целовал ее мокрые щеки, слизывал ее горькие слезы.
– Честно?
– Ну, конечно, глупенькая моя! Ну, иди ко мне.
И она поверила, конечно, – как верила потом множество раз, когда точно знала, что он врет. Она верила ему, когда она приходил домой пьяный или не приходил вовсе, когда уезжал, обещая вернуться назавтра, а возвращался через неделю, и в его влажных, масленых глазах она ясно видела то, что боялась произнести вслух. Она плакала и страдала, но лучшим утешением для нее были распухшие грязные купюры, которые он отдавал ей равнодушно – деньги ему не были нужны. Может быть, потому что они к нему липли, как и женщины.
Однажды она не выдержала и рассказала о своих подозрениях свекрови. Та выслушала ее жалобы молча, равнодушно.
– За что он со мной так? – В голосе Натальи слышалась такая мука, что впервые Леночка испытала к ней что-то вроде жалости. Нет, не настоящее сочувствие, но что-то наподобие сострадания, которое испытываешь к мухе, случайно залетевшей в паутину и принявшей мучительную смерть.
– А чего ты хотела? – пожала она плечами с почти нескрываемым удовлетворением. – Терпи! Ты ж сама в письме писала: «Буду терпеть». Вот и терпи.
Наталья, утирая опухшие от слез глаза, в изумлении уставилась на свекровь.
– А откуда вы знаете о письме?
Та снова пожала плечами.
– Так все знают. А что тут такого? Мне казалось, ты умнее. Хотя, впрочем, с кем я говорю… Он – гений, а ты – сопля тощая. Он артист! Пора бы тебе уже это понять, милочка, – и с этими словами она взяла чашку недопитого Мусечкиного чая, в котором плавали разбухшие ошметки печенья, и швырнула ее в раковину. Чашка со звоном разбилась на мелкие кусочки.
А Наталья, поплакав вволю, благоразумно поняла, что если она хочет сохранить семью, а она этого очень хотела, то лучше ей принять ситуацию и не пытаться ее изменить. В конце концов, ей не привыкать, она всю жизнь терпела и приспосабливалась. Она поняла, что не в силах сломать Леонида, но и отказаться от него она тоже не может. И тогда дала себе клятву: никогда ничего не знать. Не знать о прошлом, не знать о настоящем. Ни о чем, что причиняло боль. И тогда ревность понемногу отступила, затухла, как утихает звук, завершающий мелодию, – медленно, постепенно, пока от него не останется лишь звенящий подрагивающий воздух.
В потайные места она больше не заглядывала, обходила их стороной. Решила не знать, не мучить себя, гнать дурные мысли… Незнание придавало ей силы быть хозяйкой в своем доме, в своей семье.
И Леночка тоже постепенно привыкла. Потому что сын ее был если не счастлив, то, по крайней мере, благополучен, а ненавистная, раздражающая Наталья вела себя смирно, пряталась в своей половине комнаты и на глаза старалась не попадаться. Это был еще не мир, но уже и не война. Скорее холодное, напряженное, выжидательное перемирие.
Мусечка
Вскоре случилось страшное. Одним прекрасным весенним утром, когда на деревьях начали пробиваться первые почки, Мусечка, как всегда, уселась возле своего любимого окна на кухне. За окном ничего интересного не происходило. Старое гнездо снова встречало новых жильцов. На этот раз его облюбовали скворцы. Заботливые родители, как и полагается приличным квартиросъемщикам, привели его в порядок, подлатали, и получилось вполне пригодное жилище. Мамаша-скворчиха с важным видом уселась высиживать птенцов. Вдруг появившийся папаша на мгновение отвлек ее внимание, она приподнялась… И тут внезапно подлетела ворона. С карканьем и каким-то торжествующим криком она ринулась к гнезду, выцепила яйцо и тут же взмыла к небесам, утаскивая его в лапах. Опешившие скворцы тревожно заверещали, но было уже поздно.
Мусечка всплеснула руками, увидев это безобразие, и испустила беспомощный стон. После этого, в последний раз взглянув в свое любимое окно, умерла.
В день похорон пошел дождь – ужасный, тоскливый, печальный дождь, который превратил и без того неважнецкие дороги в слякотное грязное болото. Пришедших проводить Мусечку в последний путь было немного – в основном соседи да несколько человек с работы Леночки. Появились какие-то люди, знакомые Леонида, о существовании которых раньше только смутно догадывались. Толстая усатая соседка Гульнара суетилась вокруг заледеневшей Леночки, от которой не было никакого толка, и, в конце концов плюнув, принялась за организацию похорон. Леонид тоже активно включился в процесс: привез оркестр, выбил прекрасное место на кладбище – недалеко от дороги, под старым карагачем, чтобы было легко найти, организовал шикарный стол для поминок.
– Не надо, – простонала Леночка, с трудом выдавливая из себя слова. – У евреев так не принято.
– У каких евреев, мама? – строго спросил Ленечка. – Брось ты эти глупости, пожалуйста. Чтоб я больше об этом не слышал.
И Леночка понуро опустила голову.
Для Леонида смерть Мусечки стала тяжелым потрясением. Даже сам не думал, что он, взрослый мужчина, без пяти минут отец, будет так страдать из-за смерти старухи! Но бабушку он любил – может быть, даже больше, чем мать, которая была колючей, ворчливой, вечно недовольной. Бабушка в его воспоминаниях навсегда осталась мягкой, пахучей, вкусной, как только что вынутая из духовки ватрушка. К ней можно было прижаться, уткнувшись носом в ее подмышку, можно было поцеловать ее дряблую, обвисшую, но от того не менее любимую щеку, взять ее шершавую руку и долго-долго сидеть молча, потому что с ней можно было ни о чем не говорить. Бабушка понимала все без слов. Рядом с ней он чувствовал себя маленьким Ленечкой, которого любят просто так, ни за что, потому что он есть. Такой безусловной любви он не испытывал ни от кого, даже от матери – неприветливой, раздражительной, колючей…
Мысль о том, что теперь придется уложить бабушку в гроб и закопать в землю, была невыносимой. Поэтому он сделал то, что привык делать всегда, когда реальность становилась слишком суровой: он начал играть. Когда-то – ему было лет пять, не больше, – он решил поиграть в похороны. Нашел во дворе мертвого жука, пустую коробку от спичек, раздобыл пару сухих цветочков… К ритуалу подошел со всей серьезностью: выкопал ямку, торжественно вложил в нее гроб, закопал, пробормотал какие-то важные слова, украсил могилу подручными средствами. И так прочувствовал боль утраты, что по-настоящему разрыдался. Домой вернулся в слезах, и бедная Мусечка долго не могла добиться, в чем же причина этого горя. А для него похороны мертвого жука были самым настоящим горем, и он искренне переживал потерю. Мир фантазий всегда спасал его, особенно сейчас, когда он оказался наедине с настоящим миром, равнодушным и мрачным.
