Леночке стало немного стыдно, ведь она ни одного дня в своей жизни не провела с маленьким сыном наедине, но она лишь устало закрыла глаза руками.
– Я, – ответила Наталья. – Я буду сидеть с Лилечкой.
В глазах свекрови промелькнула благодарность. Это была честная сделка – и полная победа Натальи.
Часть вторая
Лилечка
Надо сказать, что внешность у Лилечки была вполне приятная. Она выросла крепкой, коренастой девицей с глазами какого-то невнятного цвета и пухлыми губками. Одна лишь особенность портила ее наружность: у Лилечки не было лица. То есть физически, оно, конечно, наблюдалось, но вот описать и запомнить его было крайне сложно. Все у нее находилось на своих местах, нигде не выпирало и не выделялось, и от этого совершенно невозможно было, даже при желании, восстановить ее личико в памяти. Лилечка, конечно, об этом не догадывалась, но смутно чувствовала свою непривлекательность, что также становилось причиной ее страданий.
Личностью Лилечка тоже была скучной и блеклой. Интересовало ее немногое. Главную озабоченность вызывала интимная сторона жизни, которая складывалась самым неприятным образом. Ей катастрофически не везло. Душа рвалась к любви, но узость и ограниченность трагически мешали возникновению простого человеческого чувства. Окружающие выглядели для нее мелочными и недостойными, глупыми и грубыми. При этом сама она в собственных глазах выглядела человеком крайне чувствительным и эмоционально развитым. Ей казалось, что ее не ценят, не любят, не оказывают должного внимания, и вообще всячески ею пренебрегают.
Лилечка занимала позицию спрятавшегося в кустах разведчика, который только и ждет, когда его обнаружат, чтобы предстать во всей красе. Мир, по ее мнению, был устроен несправедливо, и она настойчиво, упорно, ждала того момента, когда появится тот, кто распознает все ее скрытые от посторонних взглядов таланты, оценит по достоинству ее тонкую душевную организацию и завладеет наконец ее заждавшимся организмом. Постепенно терпение начинало ее покидать.
Хотя романов в ее жизни было немало, и некоторые даже грозили перерасти в нечто большее, но этого «большего» никогда не случалось. Лилечка была скучной, ленивой, требовательной и капризной. И желающих взвалить на себя такое сочетание вкупе с неинтересной внешностью не находилось.
С Натальей у нее были отношения близкие, более тесные даже, чем незримая, но живая пуповина, связывающая навечно мать и ребенка. Это была близость женская, духовная; соединение двух судеб, унылых и потерянных, двух жизней, не умеющих жить. Они чувствовали друг друга и боялись. Они любили друг друга больной, зависимой любовью и страдали от этой любви. Они ненавидели друг друга в моменты отчаяния, но так же жутко, по-животному, нуждались друг в друге. Это были странные, страстные, тяжелые отношения, где в один клубок сплелись самые разные чувства.
В отличие от Натальи, средняя толковость которой успешно компенсировалась жизненной стойкостью и хваткостью, Лилечка не обладала даже этими качествами. Хотя объективности ради надо сказать, что она была умнее матери и придерживалась современных и прогрессивных взглядов на многие вещи. Но в целом она скорее походила на нее, чем резко отличалась. И, сознавая это, Лилечка злилась еще больше.
В себе она все чаще замечала материнские черты, которые ненавидела: визгливые, почти истерические крики, которые вылетали из ее рта, когда она была зла или чересчур возбуждена; жесты, движения, привычки; медлительность, доставляющая подчас массу проблем; плохие зубы, которые нужно было постоянно лечить, – все, что раздражало ее в матери, она находила в себе; даже прыщик, который вскакивал всегда на одном и том же месте – и у матери, и у дочки. Наталья с возрастом становилась в глазах Лилечки все уродливее: глаза суживались, щеки впадали, покрывались паутиной морщин, а нос торчал посреди лица, как шишка. Лилечка боялась этих изменений, ненавидела их, исступленно пыталась выдавить из себя схожесть с матерью… Несомненно, Наталья тоже видела в Лилечке собственные недостатки, и у каждой были свои счета, предъявляемые друг другу, а вместе с ними – и к жизни.
Но вместе с тем они были самыми близкими людьми на свете. Они понимали неясные, скрытые от посторонних взглядов тонкие колебания души друг друга, чувствовали малейшие изменения и нарушения ее равновесия. Потому так мучительно и одновременно легко было им вместе.
Соня
Главное воспоминание, оставшееся после того лета, – тягучая, липкая, невозможная жара, которая проникала в тело, словно разъедая его, отчего оно становилось размягченным и вялым, как пюре. Он – высокий, плечистый, с чуть седеющей шевелюрой, но все же как хорош! Она – смуглая, с гладкой бархатной кожей, крепкими ногами, цепкими руками, сбитая, ладная. Оба – страстные. Оба – жадные. Оба – беззаботные.
В то лето театр, где служил Леонид, отправили на гастроли в провинциальный маленький городок. А это означало, что придется провести два месяца в глуши, где из развлечений были только заплеванный перрон, пара убогих кафе и краеведческий музей, который располагался чуть ли не в единственном многоэтажном (целых три этажа!) здании из красного кирпича.
Леонид с тоской обнаружил себя стоящим на перроне провинциального городка, пыльного и душного. Скуке не было предела.
Театр привез на гастроли бледный, невнятный, удивительно беспомощный спектакль, несъедобный, как недоваренная картофелина. Режиссер – низенький, толстенький, неприятный тип с лысиной и крохотным крысиным хвостиком на затылке – был вечно недоволен, и раздражение его нередко выливалось в крик. В такие моменты опасно было оказаться рядом, потому что он активно жестикулировал, ругался матом и брызгал слюной. Леониду он чем-то напоминал отца, но без его таланта, дерзости и харизмы, поэтому репетиции были недолгими, но мучительными, а полное отсутствие мысли в глазах режиссера и бесконечная его нервозность вызывали волну гнева и разочарования.
Леонид слонялся по городу, абсолютно не зная, чем себя занять. От театра ему выделили комнату в общежитии со столовой. Он обошел городишко вдоль и поперек, но ничего примечательного не обнаружил. Кроме местного музея, смотреть было абсолютно не на что.
Бродя однажды по музею и в очередной раз пялясь на какие-то глиняные горшки, которые с гордостью выдавали за наследие древних племен, кочевавших по местным степям, он наткнулся на отряд пионеров во главе с боевой их вожатой. Она была ужасно хорошенькой: матовая кожа цвета кофе с молоком, черные волосы, несколько резковатые, даже грубые черты лица, которые, впрочем, придавали пикантность ее облику, горящие глаза… Он не мог оторвать взгляда от этой провинциальной амазонки и как завороженный следовал за ней из зала в зал. Она заметила его, зарделась, сердито сморщила лобик. Нарочито громко фыркнув ему что-то о присутствующих детях и зыркнув лукаво так, что стало жарко, она скрылась из виду, уводя за собой скучающих школьников. Ошалевший, он пошел за ней.
Соня жила с мамой в маленьком двухэтажном домике. Кроме мамы, учительницы музыки, была еще громадная овчарка Буся – довольно невоспитанная и даже агрессивная животина ростом с теленка, которую Соня обожала, и та отвечала ей взаимностью. Мама рано ложилась спать, и Соня назначила свидание Леониду в полночь. Их обоих завораживали эти полные опасности и романтики ночные встречи. В первую же ночь он попытался пробраться во двор и был встречен страшным лаем Буси, не разделявшей любовного трепета своей хозяйки.
