Потом у Толика появилась новая идея. Выяснилось, что вместе с разрушением прежних морально-нравственных, а также идеологически выверенных ориентиров народ остро нуждался в новых вечных ценностях. И тут на смену марксистско-ленинской философии пришла проверенная временем религия. И Толик скоро обнаружил, что не только наблюдается острая нехватка молельных домов, но и книг соответствующего содержания тоже категорически недостаточно. Он быстро наладил выпуск религиозной литературы. Кораны и Библии раскупались с не меньшим энтузиазмом, чем туалетные принадлежности. И стало ясно, что это – золотой поток, который не иссякнет.
Наталья была довольна. Наконец-то в доме появились деньги. Она могла позволить себе ходить на рынок, посещать дорогую парикмахерскую и ездить на такси. В ее понимании это было вершиной социального успеха.
Однажды Толик появился на пороге их квартиры, к тому времени заметно похорошевшей.
– Ты писать умеешь? – спросил он с ходу.
– Ну, как… – Леонид помялся. – В школе пятерка была.
– Ладно, сойдет. Ты же культурный человек, представитель творческой интеллигенции. Справишься! – одобрил Толик. – Будем распространять эротику.
– Что?
– Эротические романы. Они сейчас пользуются спросом.
Он вынул из портфеля напечатанный на машинке подстрочный перевод американского романа, который нужно было привести в более-менее читабельное состояние.
Роман оказался не просто эротическим, но вполне себе порнографическим. Работать нужно было быстро – Толик поставил жесткие рамки. Книгу следовало закончить за месяц. Леонид, в жизни своей не занимавшийся писательской деятельностью, проклинал все на свете – и злосчастного Толика, который втянул их в эту авантюру, и эту ужасную ситуацию, при которой он, человек, в дипломе которого написано «актер театра и кино», должен заниматься всякой хренью… Но делать было нечего.
Работа шла трудно, пришлось привлечь Наталью. Краснея и бледнея одновременно, она печатала на машинке одним пальцем про пылающие вагины, трепещущие вульвы и рвущиеся к вожделенной цели фаллосы. Даже ночью, измотанные, со слипающимися от усталости глазами, они продолжали писать про радость коитуса и сладость петтинга. Роман получился ужасным – корявым, пошлым и бездарным. Но публика, никогда в жизни не читавшая ничего подобного, с жадностью набросилась на него. Деньги текли рекой. Пришлось даже открыть банковский счет за границей, куда за небольшой процент бывшие соотечественники, давно бежавшие за рубеж, складывали честно заработанные нетрудовые доходы.
А потом их фантастическое везение кончилось. Наехал ОБХСС, бизнес закрыли, Анатолия посадили за спекуляцию, а Леонид с Натальей и Лилечкой все-таки уехали в Израиль.
* * *
– Слушай, если уж так зашел разговор… А ты на меня не в обиде? Ну, за тот случай? С собаками…
Толик задумался. Наконец он поднял голову и вперил в Леонида несколько осоловевший взгляд:
– Я, знаешь, страшно злился на тебя тогда. Мне очень худо было, думал даже руки на себя наложить. Но я на тебя не обижаюсь, вот честно. Ты же тогда струсил, я знаю. Но ты и не мог поступить по-другому. Ты ведь был красавцем, представь, что с тобой сделали бы эти псы шелудивые. А я… Я, ты знаешь, даже рад. С тех пор столько всего случилось, что даже и смешно вспоминать.
Леонид помолчал, потом спросил:
– А в тюрьме как? Трудно тебе пришлось?
Толик тоже замолчал, отвел взгляд. Долго шевелил губами, как будто собираясь сказать что-то, но не решаясь. Наконец заговорил:
– А из тюрьмы меня выпустили. Только прижали сильно. За это дело, ну, ты понимаешь. И велели сотрудничать с органами. Вот за это мне стыдно. Нет, ну честно. Вот если стыдно за что-то, так только за это. Что взяли они меня на крючок и я сдался. И я струсил. В первый раз в жизни струсил.
Они вновь замолчали.
– А помнишь, как мы тогда имитировали испуг? Помнишь ту сценку, ну, с сортиром?
– А, это… – Толик грустно улыбнулся. – Помню. Сколько лет прошло… Я уже давно потерял квалификацию.
– А давай опять, ну? – предложил Леонид. Он был уже немного пьян.
– Да нет, ну что ты…
Но Леонид уже подхватил его под руки, поднял, как куклу.
– Ну, давай! Как раньше.
– Нет, ну я не могу как раньше…
– Ну, давай же! Изображай испуг.
– Нет…
Леонид тогда с силой ущипнул его за зад, и Толик совершенно искренне вскрикнул, глаза его расширились, дыхание перехватило, и на лице появился испуг. Через секунду оба зашлись от смеха.
– Видишь, можешь же! А хочешь, я тебя в театр устрою? Хочешь?
– Да нет, ну куда мне…
– А что, сидеть за стойкой всю жизнь и улыбаться – это лучше? Или торговать этой дряхлой дребеденью – разве об этом ты мечтал? Разве ты не достоин большего?
На мгновение в глазах Толика вспыхнул интерес, даже легкое возбуждение. Но тут же погасло.
– Нет, – сказал он, тяжело усаживаясь на свой стул. – Ты, Лео, не понимаешь. Все прошло. Все кончилось. Задора нет. Вот здесь, внутри, – он ударил себя кулаком по груди, – ничего уже нет. Все перегорело.
Они просидели так всю ночь. Пили, закусывали, вспоминали. Наконец решили лечь спать. Леонид улегся в грязноватой постели Толика. В обычном состоянии он бы, конечно, этого не сделал как минимум из брезгливости, но он был пьян и ему было наплевать. В последний раз уже осоловелым пьяным взглядом взглянул на уснувшего, сидя на кривом диване, заваленном барахлом, Толика. Отвисшие щеки, висящий живот, повисшие грязные кудри… Голова наклонена вправо, будто он исподволь наблюдает за происходящим; одежда неопрятна и неряшлива, высоко, почти до груди, поднятый пояс брюк делал его фигуру непропорциональной, словно у беременной женщины, а брючины свешивались на грязные, заляпанные ботинки.
Он мог сойти за кого угодно: скромного учителя математики, засидевшегося в ожидании продвижения по службе инженера, чиновника средней руки… Когда он начинал говорить, могло бы показаться, что он адвокат, доктор или даже дипломат. А он был Толиком – нищим консьержем, который по выходным продает старые побитые чашки на блошином рынке.
А еще Леонид вспомнил, как когда-то, в прошлой жизни, когда Толик был богатым, а он сам бедным, уходя из его роскошного дома, оставляя его одного, он не увидел, а скорее прочувствовал, как тот слоняется по пустым комнатам, украшенным бесценными шедеврами, как бродит по просторным залам, уставленным дорогими статуэтками, золотыми шкатулками и хрустальными вазами, вдыхает запах картин, трогает дерево рам, прислушивается к звукам дождя за окном… И лишь равнодушные мертвецы окружают его – молчаливые, насмешливые. Им наплевать на того, кто считается их хозяином. Им он не хозяин. Он несчастный, немолодой и нездоровый мужчина, окруживший себя роскошью, в которой пытается найти уют. А роскошь – холодная, жестокая – дарит иллюзию жизни, но отбирает тепло. Он глядит по сторонам, он ищет людей… Но в ответ на него смотрят пустыми глазами чужие портреты да прислуга гремит посудой, убирая последствия вечеринки.
