– Чувак, – сказал Джонни, – там внизу жуткий запах.
– Знаю, – сказал Джок. – Но и здесь тоже запах не очень. – Он многозначительно посмотрел на Тину, стоявшую к нему спиной.
– Это о чем речь? – спросила Тина.
– Ни о чем, – ответил Джок и направился к трапу. Тина повернулась к Теду и Джонни.
– Это о чем речь? – повторила она.
– Не знаю, – ответил Тед, озабоченно изучая панель управления. – Слушай, Джонни, я попробую завести мотор. А ты займись передатчиком.
– Я, пожалуй, окно сначала открою, – сказал Джонни.
– Правильная мысль, – сказал Тед. – Тут надо проветрить.
– Это не запад, – сказал Фил со своей половины штурвала.
– Нет, запад, – сказал со своей стороны Арни.
– Нет, не он, – сказал Фил. – «3» должно прямо на нас показывать.
– Оно и показывает.
– Нет, не показывает.
– Это потому, что ты стоишь под углом, идиот.
– Я не под углом. Это ты под углом.
– Не надо мне говорить, что я под углом. Я вижу, когда я под углом.
– Не называй меня идиотом.
– Идиот.
– Сам идиот.
– Это я, я?
– Да, ты.
– Ах, так, ну, ладно.
– Ладно.
Оба заткнулись и, совместно управляя в тишине огромным судном, думали одновременно: Вот и поговорили.
Самую дорогую в мире надувную лодку уносило Гольфстримом на север, подкидывая и роняя на волнах.
25
Фэй отказалась надевать спасательный жилет.
– У тебя его нет, – заметила она.
– Мне в голову не стреляли, – ответил Уолли.
Но она его все равно не надела. Настаивала на том, чтобы разделить его, держаться с двух сторон. Он давал им плавучесть, хотя не всегда достаточную для двоих, особенно на высоких волнах, когда приходилось стараться, чтобы голова оставалось над водой.
Это изнуряло, но они знали, что нельзя расслабляться, нельзя спать. Им не оставалось ничего, только держаться и ждать рассвета. Хотя, если подумать – чего они старались не делать – было ясно, что рассвет вряд ли заметно улучшит ситуацию.
Еще они могли разговаривать. Фэй поначалу была довольно молчалива – Уолли подумал, что, может, у нее сотрясение мозга, но не стал говорить об этом, – так что вначале говорил в основном Уолли. Он ей рассказал о своей карьере музыканта, как он долго действительно думал, что раз он играл не хуже многих, кто добился успеха – нет, он играл лучше многих, кто добился успеха, – стало быть, тоже обречен на успех, славу, богатство и путешествия на собственном реактивном самолете. Он рассказал о том, как пришлось смириться с тем, что ничего этого не будет, и как с возрастом он все больше и больше чувствовал себя неудачником, все еще таскающим свою гитару и усилители, когда уже все люди его возраста сделали карьеру и имели закладные, но как все равно при этом любил музыку и не хотел ничем больше заниматься.
Он ей рассказал о разных выступлениях, например, о частной вечеринке в шикарном особняке на берегу залива Бискейн, принадлежащем застройщику-миллионеру, где они играли в гостиной размером с теннисный корт, и перед ними танцевала кучка богачей, а на задней стене был балкон, на котором появилась юная жена застройщика, и, не отводя взгляда от Джока, сняла все детали туалета и простояла голая с полминуты, после чего повернулась и вышла в коридор, а Джок тут же прервал песню импровизированным тушем и сказал:
– Леди и джентльмены, а сейчас небольшой перерыв.
Фэй рассмеялась, прямо там, среди больших волн. Она снова смеялась, когда Уолли рассказал ей о «песнях возмездия» и о том, как группа поменяла название на «Джонни и Кровоизлияния».
Она хранила молчание, пока он рассказывал, как ушел из группы и пытался найти взрослую работу, чтобы порадовать Аманду, и как он пошел однажды ночью в офис и видел, как она целовалась с богатым боссом. Он поведал ей о том, что теперь живет с мамой, и что любит ее, но она его сводит с ума, заставляя есть вафли в восемь утра и рассказывая снова, и снова, и снова о метеорологе Бобе Соупере, покупавшем охлажденную вырезку в «Пабликсе».
Когда Уолли рассказывал о маме, он заметил, что Фэй плачет. Он спросил ее, почему, и тут она заговорила. Она рассказала о том, что ее мама сейчас сидит с ее дочкой Эстель, и что когда она в последний раз с ними разговаривала, вышло не очень, потому что Эстель все время плакала, а мама демонстрировала привычное сочетание убежденности и неправоты, но она знала, что мама ее на самом деле любит, и она тоже любит свою маму, и она так любит Эстель, что иногда чувствует, что не сможет этого вынести, и что ее не столько страшит смерть, сколько то, что она не сможет больше подержать Эстель, поцеловать ее волосы, подыграть ей в сказке про Белоснежку, помочь ей передвигать фигурки, изображая их тоненькие голосочки.
Тут она разрыдалась, а Уолли обнял ее и сказал, не беспокойся, ты еще увидишь Эстель, все будет хорошо, нас найдет Береговая охрана. А Фэй напомнила Уолли, что она и есть Береговая охрана, от чего если и не рассмеялась снова, то хотя бы перестала плакать. Уолли спросил, какое она имеет отношение к Береговой охране, и она сказала, что по существу она что-то вроде копа или детектива в береговой охране, и что у нее была удачная карьера, пока она не вышла замуж за этого пиздюка Тодда, которому не нравилось, что она работает, и особенно, что работа связана с ношением оружия и преступниками, и что она, дура, попыталась ему угодить – так появилась Эстель, которая была самым лучшим в ее жизни, но из-за которой Фэй после декрета перевелась на более канцелярскую работу, которую ненавидела, но та позволяла ей бывать дома в нормальное время, а это было важно, потому что этот пиздюк Тодд никак не помогал ей с Эстель, потому что он, как Фэй со временем заметила, был занят тем, что трахал все, что движется и имеет влагалище, включая, возможно, лабрадоров-ретриверов.
Это привело к разводу, и даже к ухудшению снабжения ребенка всем необходимым, и денежным проблемам из-за глубокой психологической потребности пиздюка подавать судебные иски. Так что Фэй, решив вернуться к лучшим карьерным возможностям, вызвалась на тайное задание на «Феерии», которая, по убеждению разных федеральных и местных правоохранительных органов, использовалась для незаконных операций. Всем показалась очень остроумной идея отправить агента СРБО, которая была не только сообразительной и хорошо обученной, но еще и красивой девицей, на судно в качестве официантки. Никто не допускал возможности, что она закончит в Гольфстриме ночью в шторм с одним спасательным жилетом на двоих.
Хуже всего, сказала Фэй Уолли, то, что ее мама, которую пугало все, кроме, возможно, воды в бутылках определенных марок, говорила ей, наверное, триста раз, что она сошла с ума, соглашаясь на такое задание, что ее могут убить, и теперь Фэй придется признать, что она была права, и если они все-таки выберутся, то она будет об этом говорить до бесконечности.
