Только нынешняя пауза длилась и длилась, и – о боже! – она поранит очень глубоко, верно? На хрен их! Ходатайствую о том, чтобы не допускать их в социальных взаимодействиях.
– Сам знаешь…
Нет. Но вот-вот узнаю, правда?
– Как бы… большая часть школы поняла, что ты – гей.
– Ого. Интересно. Я не встречал большую часть школы, поэтому не в курсе, почему они уже сделали такой вывод.
– Но…
Я знал, к чему он ведет. Ничего страшного тут не было. Неважно. Не то чтобы это была государственная тайна. И слушайте, если народ догадался, то я уже избавился от необходимости обсуждать свои сексуальные предпочтения с людьми, которые даже не представляют, с чем я люблю есть сэндвичи: с ветчиной или с арахисовой пастой. Для справки: я люблю и с тем и с другим одновременно.
– Ну и что? – спросил я. – Значит, поэтому тебя не должны со мной видеть? Я заразный? Наверное, это многое бы прояснило.
Вероятно, такое объяснение выиграло бы приз за креативность. «Прости, я перестал тебе писать, потому что моя гейская наклонность оказалась временной. Почти как отравление».
Вздох Уилла в тесном пространстве был особенно громким и едким. От клаустрофобии, пожалуй.
– Поэтому парни ведут себя как уроды. Это их бесконечная шутка. Во время обеда они постоянно треплются о том, как свести кого-то из ребят с тобой.
Ха. Хотелось бы мне заявить, что спустя столько лет после признания в своей ориентации и примирения с самим собой, гомофобией и всем остальным я смогу от этого отмахнуться. Но мне стало больно. И так (хотя бы немного) бывает всегда, когда знаешь, что люди говорят о тебе не особо лестные вещи. Но я здесь совсем недавно, а у учеников уже сложилось мнение обо мне? И Уилл в этом участвовал? Он хотя бы пытался меня защитить? Или он смеялся вместе с дружками?
– Ага, – сказал я плоским голосом.
– Я к их шуточкам не присоединяюсь, – быстро добавил он.
Но ты их и не останавливаешь?
Вдруг я засмеялся. Смех брызгал, как кровь из свежей раны. Наружу, наружу и наружу.
– Что смешного?
– Мы в чулане.
– Послушай, я не хотел…
– Ты затащил меня в чулан ради разговора. Ты специально так сделал? Невероятно.
– Я не… – выдавил Уилл, а потом, вероятно, до него дошло. – Серьезно, Олли? Очень по-взрослому.
– А я, по-твоему, не взрослый? Ты слишком сильно боишься, что кто-то увидит, как ты общаешься со мной. Мы закончили?
Забавно. И во мне бушевало столько эмоций. Обида. Предательство. Грусть. Принятие. Возможно, немного (ладно, если честно, много) – тоски. Но я не злился. По крайней мере, я не чувствовал ненависти. Но сейчас я прямо бурлил сверху донизу. Бесился до чертиков.
– Мы даже не начали. Дай мне шанс все объяснить.
Шанс? Мы разговаривали уже минимум пять минут.
– Олли?
– Да. Давай.
– Я не игнорировал тебя, клянусь. Родители в ту ночь заметили меня, когда я пришел домой, и слетели с катушек. Они отобрали телефон, мне нельзя было дотрагиваться до ноутбука, ни до чего. Три недели. Это абсурд какой-то.
Ага, конечно. Я задумался, не упомянуть ли о том, что он всем заявил, что в ту ночь был с девочками, но мне стало лень идти с ним по этой дорожке. Не хочу путать все еще больше.
– О’кей. Правда. И меня волнует то, как ты повел себя на вечеринке. Похоже, треп с приятелями был весьма захватывающим, раз ты так быстро забыл, что я нахожусь рядом.
Мои глаза начали привыкать к темноте. Я видел его, прислонившегося к двери, с одной рукой на животе и пальцами другой – во рту. Он смотрел прямо на меня. Внезапно я смутился. Как я выглядел? Насколько старательно я собирался утром? Не застряло ли у меня что-нибудь между зубами?
– Ты говорил про меня девочкам. Я запаниковал…
– Прости, мне очень жаль, я…
– Разумеется, тебе жаль! Но я не сержусь. Я понимаю, что ты сделал это не специально. Но это не значит, что все в порядке! Вдруг они кому-нибудь проболтаются?
– Пока никому не рассказали.
– Пока. Если мои родители узнают… Олли…
Я вздохнул. А что я мог сказать? Мое лицо покраснело от стыда, когда я на время забыл об обиде. Он оказался в неловкой ситуации только по моей вине. Независимо от того, намеренно я так поступил или нет. Почему я не держал свой чертов рот на замке? Я даже не знал этих девушек, а вывалил перед ними историю всей своей жизни. Или историю своего лета.
Которое оказалось даже более бурным, чем вся моя остальная жизнь, если честно.
Уилл обнял себя за плечи и уставился в пол.
– Я не смог получить спортивную стипендию, поэтому я завишу от их поддержки. Мне нельзя в этом году ни в чем облажаться, иначе мне конец.
А «облажаться» значит еще и… ясно.
– Угу.
– Я не понимал, что делать. Господи, я ведь не ожидал, что ты здесь окажешься. Абсурд какой-то.
Еще одна черта Уилла. Все было «абсурд какой-то», от мелких аномалий до меняющих жизнь событий. Мне пришлось подавить улыбку. Хоть его фраза и характеризовала то, как обстояли дела.
– Я испугался! То, что я делал летом… точнее, что мы делали, я бы не сделал ни с кем здешним. Я думал, это безопасно.
То есть он рассчитывал, что никогда меня не увидит. Бам. Ой.
– А потом вдруг – раз! – Олли прямо здесь, и я решил, мало ли что, наверное, кто-то уже знает… и на секунду подумал, что все… конец, я попался. – Уилл замолчал, чтобы дать мне сказать. Когда я ничего не ответил, он продолжил: – Но мне надо было тебя увидеть. Я после вечеринки не мог ни о чем больше думать. Но я запаниковал. Ты же тут.
Он коснулся моего предплечья. Я задрожал, кровь нагрелась на несколько градусов, а желудок подпрыгнул вверх, но я отдернул руку. Вот теперь я разозлился, и этой эмоции было плевать на романтичную хрень моего тела.
Уилл обиженно моргнул.
– Я так рад тебя видеть, – предпринял попытку он.
– Точно, – кивнул я, показывая на стену.
Он настолько рад меня видеть, что даже не может говорить со мной на людях. И написал мне спустя две недели после того, как получил обратно свой телефон. Да я просто в восторге.
– Мне надо на урок, – произнес я, пытаясь пройти мимо него.
Он преградил мне путь.
– Стой.
– У меня клаустрофобия.
– Нет у тебя клаустрофобии.
– Хоть мне и кажется романтичным болтать среди совков и тряпок, но, Уилл, думаю, надо заканчивать этот разговор. Дай знать, если захочешь поболтать в другом месте, где есть кислород, а пока желаю удачи с колледжем.
