Кому-то надо сочинить балладу о том, насколько это подходило. Мне нужна фотография, чтобы предложить ее издателям Оксфордского словаря английского языка в качестве определения глагола «подходить».
Вроде бы я сумел слегка кивнуть.
– Как тебя зовут?
К сожалению, он спрашивал не меня.
Девочка сделала серьезное (даже торжественное) лицо.
– Криста.
– Какое красивое имя. Я – Уилл. Криста, можно я прочищу рану? Наверное, тебе очень больно.
Моя кузина тоже сумела изобразить легкий кивок.
Уилл поднял на меня взгляд.
– Если ты хочешь забрать Дилана, то я могу подержать оборону пару секунд.
Стойте, он знал Дилана? И меня? И сколько времени это длилось? Внезапно я вспомнил, сколько раз окликал своего кузена, причем орал на весь пляж. Точно. Теперь ясно.
– Да, – выдавил я. – Спасибо.
А потом мы по-настоящему друг на друга взглянули, и мной буквально полностью завладели. Будто я бы и глазом не моргнул, если бы кто-то предложил мне выигрышный лотерейный билет. Я и прежде чувствовал такое, смотря на парня.
Но, наверное, впервые парень смотрел на меня так же.
– Не за что, – сказал он. И улыбнулся.
– Не понимаю, в чем разница между мажором и минором.
Я не спускал глаз с бас-гитары, не прекращая игру щипком.
– Я тебя не слушаю.
Уилл демонстративно перевернул учебник вверх ногами и опустил голову. Он сидел задом наперед на одном из металлических стульев, скрестив ноги в щиколотках. Его волосы отросли, свисая на лицо темными волнистыми прядями.
– Серьезно, Олли. Как можно решить, что одна нота грустная, а другая – радостная?
Я ошеломленно заморгал.
– Не бывает минорных нот. Бывают минорные гаммы и аккорды.
– Но разве минорные ноты – не те черные?
Теперь я почувствовал себя сбитым с толку, как и он.
– Черные? У тебя что, синестезия?
– А?
– Типа, ты слышишь цвета и чувствуешь их вкус?
– Что за абсурд, – произнес Уилл, вскакивая и подходя к пианино.
Он сыграл несколько нот в восходящем порядке.
– Черная нота. Черная. И еще одна черная.
Внезапно меня осенило. Он говорил о клавишах пианино. Попался, приятель! Я разразился смехом и, отложив гитару, направился к нему.
– Нет, стой. Все это – клавиши пианино.
Уилл раздраженно вскинул руки.
– А то я не знаю!
– Явно, что нет. – Я усмехнулся. – Несколько нот составляют аккорды. Сыграть его можно одним нажатием или перебором, смотри… – Я сыграл до, ми, соль. – Именно ноты в аккорде делают его мажорным или минорным. Вот мажорный аккорд. Слышишь? Он звучит радостно?
– Ты уверен, что синтетика не у тебя? – спросил Уилл.
– Синестезия.
– Кар-тош-ка, кар-туш-ка. Я не слышу ничего радостного. Я просто слышу… Не знаю. Ла-ла-ла.
Не то чтобы у Уилла выработалась привычка присоединяться ко мне в музыкальном классе во время обеда (это вряд ли бы осталось незамеченным для баскетболистов), но он последние несколько недель приходил сюда от случая к случаю. Вот как сегодня, например. Он всегда говорил другим, что я помогаю ему с музыкой, и никто, похоже, ничего не подозревал. В нашу защиту, когда мы закрывали дверь аудитории, здесь не начиналась сцена из развратного порно. Или, к сожалению, даже из обычного банального порно. Он никогда не предпринимал попыток дотронуться до меня, сесть поближе или сделать двусмысленный комплимент. Хоть я и не мог забыть, что он не признается друзьям в том, что ему нравится проводить со мной время, но я сдался и всегда разрешал ему присоединяться ко мне, когда он улыбался своей улыбкой. Тетя Линда гордилась бы мной.
Между этими «обеденными» визитами, уроками музыки и случайными разговорами после английского (всегда под предлогом того, что ему надо спросить про задание или про что-то еще, пока его приятелей не было поблизости), я старался привыкнуть к мысли о том, чтобы двигаться в его темпе, и тогда мне становилось легче. У меня не было сил сопротивляться его, скажем так, бесконечным оливковым ветвям. Хоть иногда они и смахивали на оливковые прутья, а не на ветви. К тому же намного приятнее позволять ему топить мой лед, чем бороться и оставаться замороженным.
Но, несмотря на наше хрупкое перемирие, часть меня хотела хотя бы прояснить, должны ли наши отношения быть полностью платоническими (то есть, образно говоря, заняться дрессировкой слона в посудной лавке, а потом стать инспектором манежа – и всего чертова цирка).
Мы будто бы ничего не замечали, но я слишком стеснялся поднимать эту тему вслух. А вдруг он скажет, что я просто придумал то лето у озера, и я буду вынужден иметь дело с тем неизбежным фактом, что я медленно схожу с ума? Называйте меня мелодраматичным, но мне начинало казаться, что я и правда все сочинил.
Наверное, Уилл считал нынешний расклад нормальным, но для меня это было очень странно. Как можно быть просто другом человеку, если ты вдоль и поперек знаешь вкус его языка (и не только)?
Но я не хотел его пугать. Он явно думал, что лето на озере осталось в прошлом. Включая, вероятно, и его сексуальную ориентацию. Но в нашей маленькой пантомиме «друзья с привилегиями» хотя бы имелся ритм. Уилл уже не заталкивал меня ни в одно ведро для мытья полов с тех пор, как мы начали этот танец.
Уилл провел пальцем по клавишам пианино, от высокой ноты к низкой. Потрясающе. Да у парня – природный дар.
– Что ты планируешь на День благодарения? – спросил он.
– Праздновать дома. Нас навестят тетя Линда с детьми. Скорее всего, будет тихо, но если получится съесть брюссельскую капусту весом с меня, то я буду счастлив.
Уилл хлопнул ладонью по пианино, бряцая клавишами.
– Что, подожди?
– Что?
– Брюссельская капуста? Это какая-то тупая шутка?
– Я бы никогда не стал шутить про брюссельскую капусту. Она – лучшая: жареная, с кусочками бекона и сиропом…
Я мечтательно замолк. До меня дошло, что мои чувства к брюссельской капусте граничили с сексуальными.
Уилл моргнул.
– Олли, до чего же отвратительно! Фу. Если бы я знал, что у тебя такой плохой вкус, я бы никогда не…
Он выдал себя и внезапно опять заинтересовался пианино. Вот она. Возможность поговорить про лето. Он обманывал себя, если думал, что я этим сполна не воспользуюсь.
– «Никогда бы не» что?
– Ты знаешь.
