– И никто не заметил подделки?
Брунетти пожал плечами.
– Библиотекари поверили, что он представитель научного сообщества.
Эти его слова вызвали саркастический смех Паолы, которая уже давно отвлеклась от беседы с матерью и прислушивалась к их разговору.
– Научное сообщество! – повторила она. – Курам на смех!
Контесса мягко сказала:
– Мы посылали тебя учиться в знаменитые университеты, милая, а теперь ты плохо отзываешься о своих коллегах! Может, стоит быть добрее?
Паола обняла ее за плечи и поцеловала в щеку – один раз, потом еще.
– Мама! Ты – единственный человек на планете, который способен принять сброд, с которым я работаю в университете, за ученых!
– Но ты тоже там работаешь, и ты тоже – ученый, прошу не забывать об этом! – все так же мягко произнесла контесса.
– Мама, ради бога! – воскликнула Паола.
Но договорить она не успела: молодой человек, приветствовавший их на входе, появился в дверях и сказал, что ужин подан.
Брунетти протянул руку контессе, которая, едва касаясь ее своей ладонью, легкая как перышко, без усилий встала на ноги. Паола сделала то же самое, но куда менее грациозно. Она надела туфли и взяла под руку отца.
Брунетти проводил тещу в маленькую гостиную.
– Я всегда огорчаюсь, когда Паола дурно говорит о коллегах, – сказала контесса, когда они вошли в комнату.
– С некоторыми из них мне довелось пообщаться, – заметил Брунетти, не вдаваясь в детали.
Метнув в него быстрый взгляд, графиня улыбнулась.
– Она слишком порывиста.
– Это вы о дочери? – с наигранным изумлением спросил он.
– Ах, Гвидо! Мне кажется, иногда ты ее поощряешь.
– Полагаю, она не нуждается в поощрении, – был его ответ.
Они уселись за круглый стол: Брунетти с Паолой – друг против друга, контесса – по его левую руку, конте – справа. Молодая женщина внесла и поставила на стол огромное керамическое блюдо с закусками из морепродуктов, которых хватило бы не только присутствующим, но и прислуге на кухне, а возможно, и в паре палаццо по соседству.
Разговор свернул на обычные, семейные темы: дети, родня, друзья, болезни – с каждым годом их становилось все больше, – и, наконец, общее положение дел, которое, по единодушному убеждению, было ужасным.
Позже, когда горничная убирала со стола блюдо с капеса́нте-аль-ко́ньяк
[73], Паола спросила у мужа:
– Ты рассказал папе о библиотеке?
Конте ответил вместо него:
– Да. Ну вот, дошла очередь и до нас!
Он передернул плечами, отпил минеральной воды из бокала. Было ясно, что он имеет в виду ограбление неаполитанской библиотеки Джироламини, одной из прекраснейших и крупнейших в стране, причем похозяйничал там ее же директор, ныне пребывающий за решеткой. Было установлено, что каталожные описи изменены, так что выяснить, чего именно недостает, не представлялось возможным. По приблизительным подсчетам, речь шла о двух-четырех тысячах изданий, причем некоторые впоследствии «объявились» в Мюнхене и Токио, в магазинах уважаемых книгоиздателей и библиотеках политиков, которые, разумеется, были удивлены, обнаружив их присутствие в собственных коллекциях: «В МОЕЙ библиотеке?..»
Тяжелогруженые автомобили были замечены выезжающими из внутреннего двора библиотеки; их днища едва ли не прогибались под весом фолиантов. Сколько их пропало? Кто знает? Рукописи, инкунабулы
[74], которым нет цены…
– У некоторых моих друзей тоже кое-что украли, – внезапно вышел из задумчивости конте.
– Могу я поинтересоваться…
Брунетти тут же пожалел, что вообще открыл рот.
Тесть посмотрел на него и улыбнулся.
– Думаю, им будет спокойнее, если ты не узнаешь их имен, Гвидо.
Ну конечно, конечно! Никто не хочет, чтобы власти проведали о том, что хранится у них дома. Вдруг государство пожелает обложить налогом еще и личное имущество? Взимают ведь налог с домов, которыми владеют граждане, так почему бы не расширить его на все, что есть в этих домах?
– Ваши знакомые не сообщали о кражах? – поинтересовался Брунетти.
Конте снисходительно улыбнулся: все было ясно без слов.
– У нас в университете тоже орудовал книжный вандал. Я положила этому конец, – с самодовольным видом похвасталась Паола.
Комментариев не последовало. Никто не захотел десерта, и, попивая кофе, все стали ждать, когда подадут заказанную конте una grappina
[75].
Нарушая молчание, повисшее после реплики Паолы, Брунетти сказал, обращаясь к теще:
– Контесса Морозини-Альбани является патронессой Мерулы, так что нужно известить ее о краже. Как, по-вашему, она к этому отнесется?
– Элизабета – патронесса библиотеки? – переспросила графиня. – Поразительно!
– Почему?
– Иногда она бывает очень прижимистой, словно родилась в этом городе, – ответила теща, и Брунетти улыбнулся. Интересно, отец Паолы не боится, что супруга скажет что-либо подобное в обществе его друзей-венецианцев? Задумчиво, с ноткой грусти, контесса добавила: – Элизабета страстно желает быть принятой в нашем кругу, и благотворительность – это цена, которую она готова заплатить.
– Если она бывает у вас в доме, – сказал Брунетти, указывая на портрет одного из предков графа кисти знаменитого Морони
[76], – значит, высшее общество ее приняло, разве нет?
– Элизабета бывает у нас, потому что мы с ней давние подруги, – тепло улыбнулась графиня. – Но большинство семей нашего круга ее игнорирует.
– И вы с контессой Морозини-Альбани до сих пор дружны?
– Конечно! Мы вместе учились в школе, и она была очень добра ко мне. Элизабета на два года старше, она мне покровительствовала. А я отвечаю ей тем же теперь, насколько это возможно. – Поразмыслив немного, графиня поставила кофейную чашку на стол и сказала: – Раньше я об этом не задумывалась, но ситуации очень похожи. Тогда, в монастырской школе, я была чужой и девочки постарше и побогаче издевались надо мной, как хотели. Но как только Элизабета, – а она, между прочим, дочь князя, пусть и из разорившейся семьи с обветшалым палаццо, – стала моей подругой, меня приняли в свой круг.
