– Мы – офицеры полиции, синьор! Не бойтесь.
Мужчина молча уставился на него. Франчини было около шестидесяти лет, он был в шерстяном костюме-двойке, с аккуратно повязанным галстуком – словно только что вышел из своего кабинета. На узкий лоб упала прядь редких седых волос. Глаза карие, опухшие от слез, нос – длинный и тонкий…
– Синьор Франчини! – в третий раз произнес Брунетти.
У него уже ныли колени от напряжения, пришлось наклониться и опереться одной рукой о землю. Комиссар выпрямился – не спеша и плавно, но это движение все равно отдалось болью в суставах.
– Вам помочь? – спросил он у Франчини.
Брунетти обернулся к Вианелло, замершему в паре метров от скамейки, и подозвал его к себе.
Инспектор подошел, очень медленно, и остановился – на таком расстоянии от начальника, чтобы в образовавшуюся между ними брешь мог пройти человек.
– Кто вы такие? – спросил Франчини.
Он шмыгнул носом, высморкался и снова уронил руки на колени.
– Я – комиссарио Гвидо Брунетти, а это – испетторе Вианелло. Нам только что сообщили о том, что случилось с вашим братом, и мы приехали.
Брунетти махнул рукой в сторону причала, где стояли два пришвартованных полицейских судна, как будто это каким-то образом доказывало правдивость его слов.
– Вы его уже видели? – задал вопрос Франчини.
Брунетти помотал головой:
– Нет. Мы только что приехали.
– Это ужас – увидеть такое, – сказал Франчини.
– Вы брат потерпевшего? – спросил комиссар.
Собеседник кивнул.
– Да. Младший.
– Я тоже младший в семье, – сказал Брунетти.
– Это нелегко, – сказал Франчини.
– Да, нелегко, – согласился Брунетти.
– Просишь его быть поосторожнее, но все без толку!
Франчини умолк, удивленный собственной репликой, взял платок в обе руки и прижал его к глазам. Коротко всхлипнув, он опустил руки.
– Не возражаете, если я присяду? – спросил Брунетти. – Беда с коленями…
– Да-да, конечно!
Франчини подвинулся влево, освобождая место рядом с собой.
Брунетти со вздохом опустился на скамейку и вытянул ноги. По его кивку Вианелло направился к дому, но Франчини не обратил на это внимания.
– Вы приехали из Падуи? – обыденным тоном спросил комиссар.
– Да. Мы с Альдо всегда созванивались во вторник вечером. Вчера он не взял трубку, и я подумал, что лучше приехать и узнать, что произошло.
– А почему вы решили, что что-то произошло? – все так же спокойно и доброжелательно поинтересовался Брунетти.
– Потому что уже шестнадцать лет подряд мы с ним разговариваем по вторникам, в девять вечера.
– Понятно, – сказал Брунетти и кивнул, подтверждая, что, по его мнению, это было абсолютно правильное решение.
Комиссар словно невзначай посмотрел на собеседника и отметил про себя, что, несмотря на худобу, у Франчини двойной подбородок и крупные уши.
– Вы приехали после обеда?
– Я был на работе. Мы заканчиваем после трех.
– А кем вы работаете?
– Учителем. Преподаю латынь и греческий. В Падуе.
– Это были мои любимые предметы, – произнес Брунетти.
– Правда? – Франчини резко развернулся к нему, настолько приятно ему было это услышать.
– Да, – подтвердил комиссар. – Мне нравится точность этих языков, особенно греческого. Все упорядочено, на своем месте.
– А после школы вы ими занимались? – спросил Франчини.
Брунетти с искренним сожалением покачал головой.
– Боюсь, я чересчур разленился. Но до сих пор читаю итальянские переводы с этих языков.
– Это не одно и то же, – сказал Франчини и быстро добавил, чтобы не задеть ничьих чувств: – Но то, что вы читаете эти произведения, уже хорошо.
Брунетти выдержал долгую паузу, прежде чем спросить:
– Вы с братом были близки?
Франчини медлил с ответом еще дольше.
– Да, – наконец произнес он и, еще немного помолчав, добавил: – И нет.
– Как я со своим братом. – Выждав еще пару секунд, Брунетти спросил: – Насколько близки вы были?
– Мы изучали одно и то же, – сказал Франчини, бросая на комиссара быстрый взгляд. – Правда, мой брат предпочитал латынь.
– А вы – греческий?
Франчини пожал плечами:
– Что же еще?
Он начал складывать платок в идеальный квадрат, как будто очевидная естественность этого разговора исключала необходимость плакать.
– Нас растили в вере в Бога. Родители были очень религиозными.
Сын воинствующего атеиста, Брунетти кивнул с таким видом, словно и в этом они были похожи.
– Альдо был увлечен теологией больше, чем я. – Франчини быстро отвел глаза. – Решил, что это его призвание, и стал священником.
Он все еще возился с платком, который к этому времени стал размером с пачку сигарет.
– Потом это чувство прошло. По его собственным словам, он просто проснулся однажды, – а веры нет. Словно он перед сном положил ее рядом с кроватью, а проснувшись, не нашел.
– И как он поступил? – спросил Брунетти.
– Ушел. Отрекся от сана и, как следствие, тут же лишился места учителя. Там, где он преподавал, это запрещено законом, поэтому им пришлось обставить все как ранний выход на пенсию. И выплачивать ее ему.
– Как он выходил из положения, живя в этом доме? – Брунетти заранее знал, что Франчини поймет: он спрашивает о деньгах.
– Квартира принадлежала родителям, это наше с ним наследство. Брат поселился тут, а я остался в Падуе.
– Живете там с семьей? – спросил комиссар.
– Да, – последовал ответ, но без уточнений.
– И вы звонили брату каждый вторник?
Франчини кивнул.
– Лишившись работы, Альдо очень переменился. Создавалось впечатление, что он потерял все, что было для него важно. Кроме латыни. Все свободное время он читал.
– На латыни?
– Я подыскал ему место, где это было возможно. Альдо хотел почитать труды святых отцов, – пояснил Франчини.
– Чтобы снова обрести веру? – поинтересовался Брунетти.
Он услышал характерный звук, с которым шерстяной пиджак потерся о скамью, когда Франчини пожал плечами.
– Он не сказал мне об этом. – И прежде чем Брунетти успел открыть рот, добавил: – А я и не спрашивал.
– И все свое свободное время он читал труды святых отцов. – В устах Брунетти это прозвучало как полуутверждение-полувопрос.
