Риццарди уже успел надеть полиэтиленовые бахилы и как раз натягивал перчатку на левую руку. Потом он подошел к трупу, постоял над ним некоторое время, и Брунетти подумал, уж не молится ли дотторе за душу усопшего, а может, желает ей благополучного путешествия в иной мир, но тут комиссар вспомнил слова самого Риццарди о том, что он не верит в загробную жизнь – слишком многое довелось ему увидеть в этой.
Патологоанатом встал на одно колено, чтобы рассмотреть труп поближе. Взял мертвого мужчину за запястье и, пунктуальный до абсурда, проверил пульс. Брунетти на мгновение отвел глаза, а когда снова посмотрел на Риццарди, тот уже склонился над телом и осторожно стягивал его на пол. Патологоанатом попытался разогнуть колено покойника, но оно не поддалось.
Риццарди встал и, не разгибая спины, передвинулся к голове покойного. Снова опустился на колени, чтобы осмотреть затылок, для удобства чуть поворачивая его из стороны в сторону. После чего подошел к Брунетти.
– Как это случилось? – спросил тот.
– Множественные повреждения. Его бил кто-то в тяжелых ботинках или сапогах.
– По голове? – спросил комиссар.
– Да. От этого он и умер. Еще – по лицу. Правая щека стесана чуть ли не до кости, и как минимум четыре зуба сломано. Но причиной смерти стали удары по затылку, их было несколько. – Риццарди обернулся и указал на место преступления. – Он пытался подняться – только Богу известно, откуда он взял на это силы! – но не смог. Или тот, другой, стянул его вниз.
– Но он ведь был уже старик… – пробормотал Брунетти.
– Пожилые люди – идеальные жертвы, – сказал патологоанатом, стягивая перчатки. Он аккуратно сложил их, сунул в прозрачный пакет, в котором они были изначально, и спрятал в карман. – Они слабые и не могут обороняться.
– У нас принято уважать старость, – сказал Брунетти. – Но есть иной сорт людей. Они… другие.
Риццарди посмотрел на него.
– Знаешь, Гвидо, временами мне не верится, что ты занимаешься тем, чем занимаешься.
Брунетти вспомнилось уважительное, едва ли не благоговейное отношение самого Риццарди к покойникам, которых его вызывали освидетельствовать, однако промолчал.
– Сейчас трудно сказать, сколько раз его ударили, – продолжал дотторе. – Но я это выясню. Позже.
– «Удовольствие тех, кто тебя ранит, – в твоей боли».
Брунетти сам от себя не ожидал, что не только вспомнит эту цитату, но и произнесет ее вслух.
– Что? – переспросил Риццарди.
– Это из Тертуллиана, – пояснил комиссар.
– Тертуллиана?
– Да, теолога.
Риццарди еле слышно вздохнул.
– Я знаю, кто такой Тертуллиан, Гвидо. Но почему ты вспомнил о нем именно сейчас?
– Потому что так его звали, – сказал Брунетти, кивая в сторону умершего.
– Вы были знакомы?
– Я слышал о нем, – ответил комиссар.
– Ясно! – последовал краткий ответ.
– Он часами читал теологические труды в библиотеке Мерула.
– Зачем?
– Может, потому что у них эти труды на латыни. А еще это было место, где можно провести время…
– Как в кинотеатре или ресторане, – заметил Риццарди.
– Когда-то этот человек был священником, – пояснил Брунетти. – Поэтому, наверное, ему было комфортнее читать, чем смотреть «Бэмби».
– А что, люди до сих пор ходят в кино на «Бэмби»? – спросил патологоанатом.
– Я выразился фигурально, Э́тторе! Это первый фильм, который пришел мне на ум.
– А…
Брунетти подумал, что на этом их разговор может быть окончен. Молчание и вправду затянулось; но едва он решил, что пора вернуться и поговорить с братом Франчини, Риццарди сказал:
– А теперь он мертв.
С этими словами патологоанатом похлопал себя по карманам, кивнул Брунетти и вышел.
14
Приказав Вианелло оставаться на месте, до тех пор пока за телом не приедут, Брунетти вышел на улицу и направился на другой конец кампо. Подойдя к мужчинам, сидящим на скамье, он увидел, что они расположились очень близко друг к другу, чуть ли не голова к голове. Потом оба повернулись, чтобы обменяться взглядами, и комиссар опустил глаза. Плечи Пучетти едва заметно двигались – он жестикулировал, рассказывая что-то своему пожилому собеседнику. Франчини кивнул, после чего его плечи тоже шевельнулись – он скрестил руки на груди. Пучетти указал рукой на здание на другой стороне кампо, и Франчини снова кивнул.
Брунетти был уже достаточно близко, чтобы расслышать слова Пучетти:
– Мне было тогда семь лет, и пока мне не исполнилось одиннадцати…
Что ответил Франчини, комиссар не уловил.
– В Санта-Кроче
[99], за причалом Сан-Базилио. Квартира была побольше, а нас, детей, в семье к тому времени было уже трое. – Пучетти выдержал длинную паузу. – У меня появилась своя комната, впервые в жизни.
Франчини что-то сказал, но Брунетти не разобрал слов.
– У меня было две сестры, и им пришлось ютиться в одной комнате. Честно говоря, мне всегда хотелось иметь брата… – И, внезапно опомнившись, он добавил: – Простите, синьор! Я…
Брунетти наблюдал за тем, как Франчини поворачивается и легонько хлопает Пучетти по колену, однако его ответа не услышал. Шея у Пучетти внезапно покраснела, и комиссар с удовлетворением отметил про себя, что молодой полицейский еще не утратил способности смущаться. Брунетти обошел скамейку слева и остановился перед ними.
Пучетти вскочил и изобразил формальное приветствие младшего офицера своему начальнику. Франчини же ничем не показал, что вообще узнал комиссара.
Брунетти велел Пучетти возвращаться в квартиру, а сам занял его место рядом с Франчини.
Пришлось подождать с минуту, пока тот спросит:
– Вы видели его?
– Да, синьор. Прискорбно, что такое случилось с вашим братом. И с вами.
Франчини кивнул, словно облекать эмоции в слова ему было слишком тяжело.
– Вы говорили, что были близки с братом…
Франчини откинулся на спинку скамейки и сцепил руки, но эта поза показалась ему неудобной, и он снова сгорбился и уставился на мостовую у себя под ногами.
– Да, говорил.
– Еще вы говорили, что изучали с ним одно и то же и что в юности вы оба были религиозны, – напомнил Брунетти. – Сохранилась ли эта близость в дальнейшем? Делились ли вы друг с другом подробностями своей жизни?
Франчини ответил не сразу:
– Мне особо нечего было рассказывать. Я женат, но детей у нас нет. Моя жена – доктор, педиатр. Я до сих пор преподаю, но скоро это прекратится.
