– Из-за возраста?
– Нет. Студенты больше не хотят изучать греческий и латынь. Их интересуют дисциплины, связанные с компьютерами. – И прежде чем Брунетти успел что-либо сказать, продолжил: – В наши дни это естественно. А на что годятся греческий и латынь?
– Они дисциплинируют ум, – выдал Брунетти, как школьник – вызубренную цитату.
– Это нонсенс, – сказал Франчини. – Древние языки позволяют понять, что такое упорядоченная структура, но это не то же самое, что дисциплинировать ум.
Брунетти пришлось признать его правоту. Хотя, честно говоря, он никогда не понимал, почему ум непременно нужно дисциплинировать.
– У вашего брата была жена? – спросил комиссар.
Франчини помотал головой.
– Нет. После отречения было уже поздно думать о браке.
Брунетти решил не спрашивать, почему он так считает, и перешел к следующему вопросу:
– Ему хватало пенсии на то, чтобы жить в достатке?
– Да, – ответил Франчини. – Расходы у Альдо были небольшие. Я же говорил вам: дом достался нам по наследству, так что мой брат мог спокойно там жить, оплачивая только электричество и газ. – Он несколько раз кивнул, глядя в землю, – может, надеялся убедить камни мостовой, что жизнь его брата была вполне комфортной.
– Понятно, – сказал Брунетти. – Вы, случайно, не знаете, синьор Франчини, у вашего брата были друзья в Венеции? – Увидев, что пальцы мужчины сжались крепче, комиссар добавил: – Простите, что расспрашиваю об этом, но нам нужно собрать как можно больше информации.
– Разве этим вернешь Альдо? – спросил Франчини, как и многие в такой ситуации.
– Нет. Боюсь, это невозможно. И мы с вами оба это знаем. Но нельзя допускать, чтобы такое случалось…
– Оно уже случилось, – перебил его Франчини.
Неожиданно в памяти комиссара всплыла латинская цитата:
– Nihil non ratione tractari intellegique voluit.
Ошарашенный Франчини повернулся, чтобы всмотреться в лицо собеседника.
– «Нет ничего такого, что Господь запретил бы исследовать и постигать разумом». – Он не мог скрыть изумления. – Откуда вы это знаете?
– Выучил давным-давно, еще в школе, и это изречение осталось у меня в памяти.
– Как по-вашему, это действительно так?
Брунетти покачал головой.
– Понятия не имею! Слишком многие говорят о том, чего желает Господь.
– Но вы цитируете Тертуллиана! По-вашему, нам до сих пор стоит прислушиваться к нему?
– Не знаю, почему мне сейчас это вспомнилось, синьор Франчини. Простите, если я вас обидел.
Лицо мужчины смягчилось, и на нем появилась улыбка.
– Нет, вы меня удивили. Какие могут быть обиды? Альдо обожал цитировать великих. Не только Тертуллиана, но и Киприана, и Амвросия. У него на все была своя цитата, – заключил он и снова смахнул слезы.
– Синьор, – опять заговорил Брунетти, – думаю, это будет справедливо, если мы найдем убийцу вашего брата. И Бог тут ни при чем. То, что произошло, – недопустимо. За такое надо наказывать.
– Почему? – просто спросил Франчини.
– Потому что.
– Это не ответ, – сказал Франчини.
– Для меня – ответ, – произнес Брунетти.
Франчини какое-то время смотрел на комиссара, потом расправил плечи и положил руки на спинку скамьи. Поза получилась расслабленной, как у человека, который пришел сюда исключительно для того, чтобы позагорать.
– Прошу, синьор, расскажите, что еще вам известно о брате! – сказал Брунетти.
Франчини запрокинул голову, подставляя лицо солнышку. И после продолжительной паузы заговорил:
– Мой брат был вором и шантажистом. А еще лжецом и мошенником.
Брунетти посмотрел на полицейский катер, на палубе которого Фоа склонился над розовыми страницами La Gazzetta dello Sport
[100]. Полицейскому вспомнилась цитата, не раз слышанная им от Паолы – из размышлений Гамлета о матери, – что «можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем»
[101].
– Прошу вас, расскажите больше! – произнес комиссар.
– Да рассказывать-то особенно и нечего, правда! Альдо твердил, что, утратив веру, изменился, но это было ложью. Он никогда не верил ни во что, кроме собственного разума, никогда не имел призвания. Священником он решил стать исключительно для того, чтобы преуспеть в жизни. Но в его случае это не сработало: он стал простым учителем латыни в школе-интернате для мальчиков, а не каким-нибудь епископом с сотнями подчиненных, которыми можно помыкать.
– А ваш брат хотел этого?
Франчини опустил голову и повернулся, чтобы посмотреть на комиссара.
– Я никогда не спрашивал его об этом. И не думаю, что Альдо смог бы ответить на этот вопрос. Он надеялся, что сан поможет ему возвыситься в этом мире. Потому и стал священником.
Брунетти понятия не имел, что это означает – «возвыситься в этом мире», но не решался спросить. Может, из опасения, что ответ его испугает, особенно после того, что Франчини сказал о брате. А может, потому, что в ответе не было особой нужды, разве что Франчини продолжит говорить, пока сам он пытается взглянуть на погибшего с другой стороны. Из благочестивого искателя божественной истины Альдо Франчини превратился в лжеца, вора, мошенника и шантажиста. Неудивительно, что он не донес на Никерсона сотрудникам Мерулы!
Брунетти вспомнил скорченную фигуру у стены в комнате четвертого этажа и с облегчением отметил, что, несмотря на то что рассказал о Тертуллиане его брат, все еще испытывает чувство потери и возмущение из-за того, что Альдо Франчини причинили боль, а затем убили его.
Священник, преподающий в школе-интернате латынь мальчикам-подросткам, – и вдруг шантажист!
– Черты характера, о которых вы только что упомянули, как-то связаны с тем, почему ваш брат ушел из школы, где он учительствовал?
Франчини не сумел скрыть изумления. Брунетти казалось, что он видит, как этот человек обдумывает цепочку фактов, которая натолкнула комиссара на этот вопрос.
– Да, – наконец произнес Франчини и после секундной паузы добавил: – Это очевидное объяснение, не так ли?
– Он сам рассказал вам об этом?
– Нет! Конечно же, нет. Правды Альдо никогда мне не говорил.
– И как же тогда вы об этом узнали?
– О, мир, в котором мы вращаемся, очень тесен – я имею в виду преподавателей древних языков. Я знаком с человеком, которого взяли на место Альдо, он не священник. Это он мне рассказал о том, что произошло.
