– И что же?
– Альдо шантажировал двух других священников.
Брунетти вздохнул.
– И что было дальше?
– Кто-то из мальчиков в конце концов пожаловался на этих священников родителям, и те обратились в полицию.
Франчини немного помолчал, словно заново переживал момент, когда ему стали известны эти подробности. Комиссар же попытался вспомнить, были ли в Виченце за последние годы происшествия такого рода. Нет, не было. Хотя чему тут удивляться? Об аресте священнослужителей редко сообщают широкой общественности.
– Обоих священников арестовали. Вот тогда-то они и рассказали своему вышестоящему о шантаже.
– Он сообщил об этом в полицию? – спросил Брунетти.
– Не думаю. С Альдо ничего не случилось. – Франчини снова посмотрел на мостовую, пнул сигаретный окурок. – Знаете, странное дело… Некоторое время я утешал себя тем, что Альдо всего лишь шантажировал их. Но сам не причинял вреда мальчишкам. – Он метнул в комиссара быстрый взгляд, мрачно усмехнулся и снова уставился под ноги. – Если так рассуждать, выходит, что шантаж – это мелочи. – Он помолчал, давая возможность себе и собеседнику обдумать эту мысль, а потом добавил: – В детстве я так гордился своим братом!
– Он лишился работы, – сказал Брунетти, когда понял, что Франчини не спешит продолжать рассказ.
– Да.
– А что случилось с теми священниками?
– Приятель сказал, что их на месяц изолировали.
– А потом?
– Отправили в другие школы, полагаю.
– Ваш брат еще кого-то шантажировал?
Франчини покачал головой:
– Не знаю. Но он всегда жил хорошо, совершал поездки…
– Будучи священником?
– Альдо довольно свободно распоряжался своим временем. Особенно в школе. А ведь он преподавал там пятнадцать лет. Мне говорил, что дает частные уроки. – Франчини посмотрел на комиссара и, увидев его недоумение, произнес: – Чтобы объяснить, откуда у него деньги.
Брунетти понимающе ухмыльнулся.
Словно устав дожидаться от комиссара нужного вопроса, Франчини сказал:
– Из тех двух священников один был директором школы.
Теперь была очередь Брунетти кивнуть.
– Другие истории, вроде этой, до вас доходили? Я имею в виду, о брате.
– О шантаже? Нет. Но вещи он крал.
– Например?
– Вынес кое-что из дома наших родителей.
– Что именно?
– Четыре хорошие картины, которые передавались из поколения в поколение. Они были на месте, когда умерли наши родители, а потом в отчем доме поселился Альдо… И теперь их нет.
Упреждая вопрос, Франчини произнес:
– Нет, я не сегодня увидел, что картины пропали. Это произошло несколько лет назад.
– Когда именно вы это заметили?
– Два года назад. Да, к тому времени Альдо уже год жил в родительском доме. Пропали четыре картины…
– Вы спрашивали у брата, где они?
Франчини вздохнул и пожал плечами.
– А что толку? Он бы солгал. К тому же мне некому оставить их в наследство. Я бы только зря разнервничался. – И несколько смягчившимся тоном Франчини добавил: – Раз эти деньги принесли ему радость – на здоровье!
Брунетти поверил, что он говорит искренне.
– О чем еще лгал ваш брат? – спросил он.
– Вся его жизнь была построена на лжи, – устало отозвался Франчини. – Альдо все время притворялся – что хочет быть священником, что он хороший сын, хороший брат…
Последовала долгая пауза, которую Брунетти совершенно не хотелось нарушать.
– Единственное, что было в нем настоящего, – это тяга к латыни. Он действительно любил ее, язык и все, что на нем написано.
– Ваш брат был хорошим учителем?
– Да. Тут он выкладывался на все сто, и у него получалось. Альдо заражал мальчиков своим энтузиазмом, учил их понимать суровую четкость латинского языка, глубокую логику в построении синтаксических и смысловых конструкций.
– Вы знаете это с его слов?
Подумав немного, Франчини ответил:
– Нет. В свое время Альдо и меня учил. Он уже был студентом университета, когда я только пошел в личео. Брат помогал мне первые годы, благодаря ему я понял, что эти языки – латынь и греческий – совершенны. – Он умолк, обдумывая сказанное, потом продолжил: – Альдо показал мне, что язык можно обожать. – И более уверенным тоном добавил: – Я встречался с его бывшими учениками, и все они говорят: уроки Альдо были увлекательными, у него они узнали гораздо больше, чем у других педагогов. Альдо учил любить языки, и мы любили его за это.
Эта формулировка несколько обеспокоила комиссара.
– Скажите, а не могло ли быть, что у вашего брата… с мальчиками?..
– Это исключено. Альдо обожал женщин. У него были любовницы по всему Венето
[102]. Однажды он проговорился – на пьяную голову, – что хорошо поживился за их счет. Просил их жертвовать на Церковь…
– Им было известно, что он священник?
– Некоторым – да, но не всем.
– Понятно, – сказал Брунетти и тут же спросил: – И вы все знали?
– Я узнал об этом не сразу. На это ушли годы. Точнее, вся моя жизнь, – сказал Франчини, и комиссару показалось, что впервые за все время в его голосе появилась горечь.
– Разумеется, – кивнул Брунетти. – Но как вы это узнали? Откуда?
– От общих друзей, – последовал ответ. – Или, скорее, от моих друзей, которые как-то пересекались с Альдо. – Франчини снова откинулся на спинку скамейки и вытянул ноги. – Кое-что мой брат говорил сам, когда ему хотелось похвастаться, – продолжал он с некоторым смущением. – Кому, кроме меня, Альдо мог об этом рассказать? О женщинах, и о деньгах, и о том, насколько он умнее окружающих.
– Когда у вас случались такие разговоры?
– Довольно часто, когда я приезжал навестить брата. Потом я понял, что больше этого не вынесу – особенно после исчезновения картин. И я перестал сюда приезжать. – Франчини посмотрел на здание на другой стороне канала. – Тут я вырос. И чувствовал себя как дома…
Он расправил платок и вытер им лицо, словно полотенцем, а затем сунул в карман брюк.
– Последние годы мы с братом общались исключительно по телефону. Не знаю почему, но я все равно продолжал ему звонить. Может, надеялся, что когда-нибудь Альдо услышит себя как бы со стороны, поймет, как это звучит… Но чуда не произошло. Думаю, в конце концов он сам в это поверил, ну, что он умен настолько, что может перехитрить кого угодно. – Какое-то время Франчини скользил взглядом по домам на противоположном берегу, потом махнул рукой, указывая в ту сторону: – Ваш молодой коллега сказал, что вырос там. – И уже более спокойным голосом добавил: – Этот район до сих пор считается престижным.
