— Говорит?
— С нами нет, — ответил Мур. — Только со своим адвокатом.
— Господи, если бы у меня тогда была возможность прикончить этого гада…
— Ты бы этого не сделала.
— Думаешь?
— Я думаю, что ты слишком хороший полицейский, чтобы не повторять прошлых ошибок.
Она в упор посмотрела на него:
— Кто знает!
«Даже ты не знаешь. Никто не знает, пока не окажется перед таким выбором».
— Я думал, что ты уже сделала определенные выводы, — сказал он, поднимаясь.
— Эй, Мур, — окликнула она его.
— Да?
— Ты ничего не сказал про Корделл.
Он намеренно не стал затрагивать эту тему. Кэтрин была главной причиной конфликта между ним и Риццоли, незаживающей раной в их отношениях.
— Я слышала, она идет на поправку.
— Операция прошла успешно.
— Он сделал это…
— Нет. Он не закончил экзекуцию. Ты прибыла вовремя.
Риццоли с облегчением откинулась на подушки.
— Я сейчас еду к ней в «Пилгрим», — сказал он.
— И что дальше?
— А дальше мы ждем тебя на работе, чтобы ты сама могла сжимать трубку своего проклятого телефона.
— Нет, я имела в виду, что будет дальше между вами?
Мур помолчал, уставившись в окно, откуда на лилии струился солнечный свет.
— Не знаю.
— Маркетт до сих пор печалится по этому поводу?
— Он предупредил меня. И был прав. Мне не следовало заходить так далеко. Но я не мог удержаться. Интересно, что было бы…
— Выходит, ты вовсе не святой Томас? — проговорила она. Мур грустно усмехнулся и кивнул. — Нет ничего более скучного, чем идеал, детектив.
Он вздохнул.
— Всегда приходится делать выбор. Трудный выбор.
— Главный выбор не бывает легким.
Повисла пауза.
— Может, выбирать нужно вовсе не мне, — наконец сказал он, — а ей.
Когда он подошел к двери, Риццоли окликнула его:
— Когда увидишь Корделл, передай ей от меня пару добрых слов, хорошо?
— И что сказать?
— Скажи, чтобы в следующий раз целилась выше.
«Я не знаю, что будет дальше».
Он ехал обратно в Бостон, и воздух, врывавшийся в открытое окно его машины, был заметно прохладнее. Ночью пришел холодный фронт из Канады, и в городе стало легче дышать. Он думал о Мэри, своей сладкой Мэри, о галстуках, которые она ему никогда не завяжет. Двадцать лет совместной жизни оставили много воспоминаний. Шепот в ночи, интимные шутки, целую историю. Да-да, историю. Супружеская жизнь как раз и соткана из таких мелочей, как подгоревший ужин, ночные заплывы, и множества других, незримо связывающих двух людей. Они вместе были молодыми, вместе вступили в зрелый возраст. Ни одна женщина, кроме Мэри, не могла стать хозяйкой его прошлого.
А вот будущее было невостребованным.
«Я не знаю, что будет дальше. Но точно знаю, кто сделает меня счастливым. И думаю, что смогу сделать счастливой ее. И сейчас, в этот момент нашей жизни разве можно мечтать о другом счастье?»
С каждой милей он отбрасывал новый пласт сомнений. И, остановившись у «Пилгрима», направился к дверям решительной походкой мужчины, сделавшего свой окончательный и правильный выбор.
Он поднялся на лифте на пятый этаж, зарегистрировался у администратора и прошел по длинному коридору к палате 523. Тихо постучал в дверь и вошел.
У постели Кэтрин сидел Питер Фалко.
В этой палате, как и у Риццоли, пахло цветами. Утренний свет струился в окно, отбрасывая золотистые лучи на постель и ее обитательницу. Она спала. В изголовье стояла капельница, и солевой раствор поблескивал, переливаясь в трубке словно крохотные бриллианты.
Мур встал по другую сторону кровати, и в комнате повисло долгое молчание.
Фалко нагнулся и поцеловал Кэтрин в лоб. Потом поднялся и пристально посмотрел на Мура.
— Берегите ее.
— Обязательно.
— Я прослежу, — сказал Фалко и вышел из палаты.
Мур занял его место на стуле и взял руку Кэтрин. Бережно поднес ее к губам. И тихо повторил:
— Обязательно.
Томас Мур был человеком слова.
Эпилог
В моей камере холодно. Снаружи дуют свирепые февральские ветры, и говорят, что уже выпал снег. Я сижу на своей койке, накинув на плечи одеяло, и вспоминаю блаженную жару в тот день, когда мы бродили по улицам Ливадии. К северу от этого греческого города протекают две реки, которые в древности назывались Лета и Мнемозина. Забвение и Память. Мы пили воду из обеих, ты и я, а потом засыпали под густой тенью оливы.
Я думаю об этом сейчас, потому что не люблю холод. От него моя кожа шелушится и трескается, и даже крем не спасает. Только чудесные воспоминания о той жаре, о наших прогулках по Ливадии, о горячих камнях, которые обжигали наши подошвы, остались мне в утешение.
Дни тянутся медленно. Я один в этой камере, изолированный от других заключенных в силу своей исключительности. Со мной беседуют только психиатры, но они быстро теряют ко мне интерес, потому что я не радую их возбуждающей патологией. В детстве я не мучил животных, не устраивал поджогов и никогда не мочился в постель.
Я ходил в церковь. Был вежлив со старшими.
Я носил солнцезащитные очки.
Я такой же нормальный, как и все, и они это знают.
Меня отличают только мои фантазии, фантазии, которые и привели меня в эту холодную камеру, в этот холодный город, где дуют зимние ветры, приносящие снег.
Кутаясь в одеяло, мне трудно представить, что есть на земле места, где нежатся под солнцем золотистые тела и ветерок колышет зонтики на пляжах. Как раз в такие места уплыла она.
Я лезу под матрас и достаю клочок газеты, который любезно уступил мне за деньги охранник.
Это объявление о свадьбе. В три часа пополудни 15 февраля доктор Кэтрин Корделл стала женой Томаса Мура.
Невесту выдавал замуж ее отец, полковник Роберт Корделл. На ней было платье цвета слоновой кости, расшитое жемчужинами. Жених был в черном.
Прием по случаю бракосочетания состоялся в отеле «Коплей Плаза» в Бэк-Бэй. После продолжительного медового месяца на Карибском море супружеская чета осядет в Бостоне.
Я складываю обрывок газеты и запихиваю его под матрас, так безопаснее.
Продолжительный медовый месяц на Карибском море.
