— Вы часто там бываете?
— По воскресеньям. Завтракаю. Это единственный день недели, когда я… — У нее дрогнул голос. Она смотрела на собственный профиль, расслабленную позу, чуть наклоненную вперед голову, уткнувшуюся в раскрытую газету. Должно быть, воскресную. По воскресеньям она баловала себя завтраками в «Старфиш». Брала утренний французский тост с беконом.
Оказывается, за ней наблюдали. Она этого не замечала. А между тем ее фотографировали. И отсылали фотографии тому самому человеку, который являлся ей в ночных кошмарах.
Дин перевернул снимок обратной стороной.
Там была нарисована еще одна улыбающаяся рожица, а под ней — обрамленное сердечком единственное слово:
Я.
16
Моя машина. Мой дом. Я.
Возвращаясь в Бостон, Риццоли кипела от ярости. Хотя Дин сидел рядом, она даже не смотрела в его сторону; она была слишком сосредоточена на своих эмоциях, пестовала свою злобу, которая становилась всепоглощающей.
Она разозлилась еще больше, когда Дин подкатил к дому О'Доннелл на Брэттл-стрит. Риццоли уставилась на особняк в колониальном стиле — ослепительно-белый, с серыми ставнями. Витая решетка забора огораживала палисадник с идеальным газоном и выложенной гранитными плитами дорожкой. Даже по меркам Брэттл-стрит, это был роскошный дом, о котором государственный служащий и мечтать не мог. А между тем, думала она, именно такие государственные служащие, как я, очищают мир от мерзавцев вроде Уоррена Хойта, а потом страдают от нервного срыва. Это она запирала на ночь окна и двери, а по ночам вздрагивала от каждого шороха, в котором ей мерещились шаги призрака. Она боролась с монстрами и страдала от последствий этой борьбы, в то время как здесь, в этом шикарном особняке, жила женщина, которая предлагала этим же монстрам свою дружбу, ходила по судам и добивалась для них оправданий. Это был дом, построенный на костях жертв.
Платиновая блондинка, открывшая дверь, была такой же ухоженной, как и ее резиденция; волосы уложены сияющим венцом, а рубашка и брюки от «Брукс Бразерз» безукоризненно отглажены. На вид ей было около сорока, и ее лицо казалось вылепленным из алебастра. Как и в настоящем алебастре, в нем не было тепла. Глаза излучали лишь холодный интеллект.
— Доктор О'Доннелл? Я детектив Джейн Риццоли. А это агент Габриэль Дин.
Женщина сосредоточила свой взгляд на Дине.
— Мы встречались с агентом Дином.
И, очевидно, произвели друг на друга впечатление, причем неблагоприятное, подумала Риццоли.
Явно не обрадованная визитом, О'Доннелл механически и без тени улыбки провела их через просторный холл в небольшую гостиную. Белая шелковая обивка дивана эффектно выделялась на фоне каркаса из палисандрового дерева, а восточные ковры в густых красных тонах подчеркивали красоту полов из тика. Риццоли слабо разбиралась в искусстве, но даже она поняла, что картины на стенах были оригиналами, причем весьма ценными. Костей становится все больше, машинально отметила она. Они с Дином сели на диван, напротив О'Доннелл. Им не было предложено ни чая, ни кофе, ни даже воды, и это недвусмысленно указывало на то, что хозяйка не расположена к длительному разговору.
О'Доннелл перешла сразу к делу и обратилась к Риццоли:
— Вы сказали, это касается Уоррена Хойта.
— Вы переписывались с ним.
— Да. Разве это противозаконно?
— Каков был характер вашей переписки?
— Раз уж вам известно о ней, то, я полагаю, вы читали письма.
— Каков был характер вашей переписки? — Риццоли невозмутимо повторила вопрос.
О'Доннелл на мгновение уставилась на нее, словно оценивая противника. Она уже поняла, что Риццоли противник, и повела себя соответствующим образом, настроившись на оборону.
— Для начала я должна задать вам вопрос, детектив, — парировала О'Доннелл. — С чего вдруг моя переписка с мистером Хойтом заинтересовала полицию?
— Вам известно, что он бежал из тюрьмы?
— Да, конечно. Это передавали в выпуске новостей. И потом, полиция штата связывалась со мной на предмет того, не пытался ли он искать встречи со мной. Они опрашивали всех, кто переписывался с Уорреном.
Уоррен. Выходит, они называли друг друга по имени.
Риццоли открыла большой почтовый конверт, который принесла с собой, достала оттуда застегнутый на молнию пластиковый мешок с тремя поляроидными снимками и протянула его О'Доннелл.
— Вы посылали эти фотографии мистеру Хойту?
О'Доннелл едва взглянула на снимки.
— Нет. А почему вы спрашиваете?
— Вы ведь их даже не разглядели.
— В этом нет необходимости. Я никогда не посылала мистеру Хойту никаких фотографий.
— Они были обнаружены в его камере. В конверте с вашим обратным адресом.
— Должно быть, он использовал мой конверт для хранения фотографий. — Она вернула снимки Риццоли.
— А что именно посылали ему вы?
— Письма, документы, которые он должен был подписать и вернуть.
— Что за документы?
— Его школьная характеристика, выписка из педиатрической истории болезни. Мне важна любая информация, которая помогла бы осмыслить его личность.
— И сколько раз вы ему писали?
— Кажется, четыре-пять раз.
— И он ответил?
— Да. Я подшила его письма в дело. Можете взять копии.
— Он не пытался связаться с вами после побега?
— Неужели вы всерьез полагаете, что я бы призналась в этом властям?
— Не знаю, доктор О'Доннелл. Я не знаю характера ваших отношений с мистером Хойтом.
— Это была переписка. Никаких отношений не было.
— И все-таки вы писали ему. Четыре или пять раз.
— Я еще и ездила к нему. Интервью записано на видеопленку, можете взглянуть.
— Почему вы решили взять у него интервью?
— Ему есть что рассказать. У него есть чему поучиться всем нам.
— Например, тому, как кромсать женские тела? — Слова сорвались с губ, прежде чем Риццоли успела подумать. Ее горечь устала биться о броню равнодушия этой женщины.
Даже не дрогнув, О'Доннелл ответила:
— Как служитель закона вы видите лишь конечный результат: жестокость, насилие — ужасные преступления, которые являются естественным результатом пережитых этими людьми страданий.
— А что видите вы?
— То, что этому предшествовало. Историю их жизни.
— Сейчас вы станете убеждать меня в том, что во всем виновато тяжелое детство.
— А что вы знаете о детстве Уоррена?
