— Продолжай. Расскажи мне про кровь.
— Вы знаете, я ведь работал с ней.
— Да, я знаю. Ты был лаборантом-технологом.
— Люди думают, что кровь — это просто красная жидкость, циркулирующая в наших венах. Как моторное масло. Но на самом деле это сложное вещество, и ее формула для каждого человека индивидуальна. Кровь уникальна. Так же, как уникально каждое убийство. И нет такого, которое можно было бы описать как типичное.
— Но все они доставляли тебе удовольствие?
— Некоторые в большей степени.
— Тогда расскажи о том, которое больше всего запомнилось. Есть такое?
Он кивнул.
— Да, есть одно, о котором я чаще всего думаю.
— Чаще, чем о других?
— Да. Оно не выходит у меня из головы.
— Почему?
— Потому что я его не закончил. Мне не удалось насладиться им в полной мере. Знаете, это как рана, которая чешется, а почесать ее нельзя.
— Как-то тривиально звучит.
— Разве? Но со временем даже самый тривиальный зуд может свести с ума. Он занимает все ваши мысли. Знаете, есть такая пытка — щекотать пятки. Поначалу кажется, что ничего особенного. Но вот щекотка продолжается день за днем. Она становится самой изощренной формой пытки. Кажется, я упоминал в своих письмах о том, что мне интересна история человеческой неприязни. Искусство причинения боли.
— Да. Ты писал об этом… хм… интересе.
— Долгая история пыток доказывает, что даже самый невинный источник дискомфорта со временем становится невыносимой мукой.
— И что, тот зуд, который ты только что описывал, действительно стал невыносимым?
— Да, он заставляет меня просыпаться по ночам. Я думаю о том, что могло бы произойти. Думаю об удовольствии, которого оказался лишен. Всю свою жизнь я педантично относился к любому начатому делу. Мне обязательно нужно его завершить. И сейчас меня это очень беспокоит. Я все время думаю об этом. Зрительные образы постоянно прокручиваются в моем сознании.
— Опиши их. Что ты видишь, что чувствуешь.
— Я вижу ее. Она другая, не такая, как все остальные.
— Почему?
— Она ненавидит меня.
— А другие не испытывали ненависти?
— Другие были голые и испуганные. Покоренные. А эта до сих пор борется со мной. Я это чувствую, когда касаюсь ее. Ее кожа наэлектризована яростью, хотя она и знает, что я победил. — Он подался вперед, как будто собирался поделиться самыми сокровенными мыслями. Его взгляд теперь был сосредоточен не на О'Доннелл, он был устремлен прямо в объектив камеры, словно Хойт видел перед собой Риццоли. — Я чувствую ее злость, — продолжал он. — Я впитываю ее ярость, когда просто касаюсь ее кожи. Она доводит меня до белого каления. В этот момент я чувствую себя сгустком энергии, сокрушительной и опасной. Я вновь хочу испытать это чувство.
— Это тебя возбуждает?
— Да. Я думаю о ее шее, очень изящной. У нее прекрасная белая шея.
— О чем еще ты думаешь?
— Я думаю о том, как сорву с нее одежду. Какими тугими окажутся ее груди. И живот. Красивый плоский живот…
— Итак, твои фантазии о докторе Корделл можно назвать сексуальными?
Он сделал паузу. Моргнул, как будто его вывели из состояния транса.
— Доктор Корделл?
— Мы ведь о ней говорим, не так ли? О жертве, которую тебе так и не удалось убить, о Кэтрин Корделл.
— О! Да, я и о ней тоже думаю. Но сейчас я имел в виду не ее.
— Так о ком же ты говорил?
— О другой. — Хойт так пристально уставился в объектив, что Риццоли словно обожгло его взглядом. — Эта женщина служит в полиции.
— Ты имеешь в виду ту, которая тебя нашла? Об этой женщине твои фантазии?
— Да. Ее зовут Джейн Риццоли.
18
Дин встал и нажал на кнопку СТОП. Экран погас. Последние слова Уоррена Хойта эхом повисли в тишине. В своих фантазиях он срывал с нее одежды, топтал ее достоинство, превращал ее тело в обнаженные куски плоти: шею, груди, живот. Ей вдруг стало интересно, не отпечатались ли фантазии Хойта в сознании Дина, не смотрит ли он теперь на нее глазами чудовища.
В этот момент он как раз обернулся. Ей всегда было сложно читать по его лицу, но сейчас его глаза полыхали гневом, и ошибиться в этом было невозможно.
— Вы все поняли, не так ли? — сказал он. — Эта пленка предназначалась для вас. Он проложил тропинку, по которой вы должны были следовать. Конверт с обратным адресом привел к О'Доннелл, к его письмам, к этой пленке. Он знал, что рано или поздно вы все это увидите.
Риццоли сидела, уставившись на экран телевизора.
— Да. Он говорил со мной.
— Вот именно. О'Доннелл он использует как проводника. Он дает ей интервью, но на самом деле обращается к вам. Рассказывает вам о своих фантазиях. Пытается запугать вас, унизить. Послушайте только, что он говорит.
Дин вновь запустил пленку. И опять на экране возникло лицо Хойта.
— Да, он заставляет меня просыпаться по ночам. Я думаю о том, что могло бы произойти. Думаю об удовольствии, которого оказался лишен. Всю свою жизнь я педантично относился к любому начатому делу. И сейчас меня это очень беспокоит. Я все время думаю об этом…
Дин остановил кассету и посмотрел на нее.
— Ну, и каково вам после этого? Знать, что вы постоянно у него на уме?
— Вы прекрасно знаете, каково мне.
— И он тоже. Вот почему он хотел, чтобы вы это услышали. — Дин нажал на кнопку быстрой перемотки, а потом снова включил воспроизведение записи.
Взгляд Хойта был устремлен на несуществующего зрителя.
— Я думаю о том, как сорву с нее одежду. Какими тугими окажутся ее груди. И живот. Красивый плоский живот…
Дин опять остановил запись. Его взгляд смутил ее, и она вспыхнула румянцем.
— Только не спрашивайте, — сказала она. — Вы ведь хотите знать, какие чувства это вызывает.
— Вы чувствуете себя раздетой?
— Да.
— Незащищенной?
— Да.
— Изнасилованной?
Она сглотнула слюну и отвернулась. Потом тихо произнесла:
— Да.
— Именно то, чего он и добивается. Вы мне сами говорили, что его влечет к женщинам с покалеченной психикой. Женщинам, которые подверглись насилию. И сейчас он добивается, чтобы и вы стали такой. С помощью записанных на пленку слов вы тоже становитесь его жертвой.
Риццоли твердо посмотрела ему в глаза.
— Нет, — сказала она. — Я не жертва. Хотите знать, что я чувствую сейчас?
