Но я-то знаю, что их распирает от любопытства. Всем интересно, всем хочется заглянуть в душу к Хирургу, но они боятся даже приблизиться, как будто я вдруг вскочу и наброшусь на них. Поэтому они бросают на меня взгляды из-за дверей и заходят только по необходимости. Мои девочки занимаются моей кожей, моим мочевым пузырем, моим кишечником, но потом улетают, оставляя чудовище в его логове, прикованным к кровати собственным изуродованным телом.
Неудивительно, что я с таким нетерпением ожидаю визитов доктора О'Доннелл.
Она приходит раз в неделю. Приносит магнитофон, блокнот и несколько ручек, чтобы делать записи. И еще она приносит свое любопытство, демонстрирует его бесстрашно и бесстыдно. Ее любопытство чисто профессиональное — во всяком случае она так считает. Она придвигает свой стул поближе к моей кровати и устанавливает микрофон на тумбочку, так чтобы он ловил каждое мое слово. Потом наклоняется ко мне, выгибая шею, как будто предлагает мне свое горло. Какое у нее чудное горло! Она натуральная блондинка, с бледной кожей, и ее вены выделяются изящными голубыми линиями под прозрачной кожей. Она смотрит на меня без всякой боязни и задает свои вопросы.
— Ты скучаешь по Джону Старку?
— Вы знаете, что да. Я потерял брата.
— Брата? Но ведь ты даже не знаешь его настоящего имени.
— Да, меня и полиция постоянно об этом спрашивает. Но я не могу помочь им, он никогда не говорил мне, кто он на самом деле.
— Между тем ты переписывался с ним все то время, что находился в тюрьме.
— Имена были для нас не важны.
— Вы достаточно хорошо знали друг друга, раз убивали вместе.
— Это было лишь раз, на Бикон-Хилл. Мне кажется, это все равно что заниматься любовью первый раз, когда партнеры только учатся доверять друг другу.
— Выходит, убивая вместе, вы узнавали друг друга?
— А разве есть лучший способ?
Она вскидывает брови, как будто не уверена в том, что я говорю серьезно. Но это так. Я не шучу.
— Ты называешь его братом, — говорит она. — Какой смысл ты в это вкладываешь?
— Мы были связаны. Это были священные узы. Так трудно найти человека, который бы полностью понимал тебя.
— Могу себе представить.
Я очень чутко улавливаю сарказм, но сейчас я его не слышу в ее голосе, не вижу в ее глазах.
— Я знаю, на свете есть и другие такие же, как мы, — говорю я. — Главное — найти их, наладить контакт. Мы ведь все хотим найти себе подобных.
— Ты так говоришь, будто вы принадлежите к какому-то особому подвиду.
— Homo sapiens reptiles, — отвечаю я.
— Не поняла.
— Я читал, что в нашем мозге есть участок, который достался нам от рептилий. Он контролирует самые примитивные функции организма. Скажем, драку и полет. Совокупление. Агрессию.
— О, ты имеешь в виду Archipallium.
— Да. Мозг, который мы имели до того, как стали людьми и приобщились к цивилизации. В нем нет ни эмоций, ни сознания, ни морали. В общем, то же самое, что вы видите, глядя в глаза кобры. Эта же часть мозга отвечает за стимуляцию обоняния. Вот почему рептилии так чутки к запахам.
— Совершенно верно. С точки зрения неврологии, наша обонятельная система тесно связана с Archipallium.
— Вы знали, что у меня всегда было сверхъестественное обоняние?
Какое-то мгновение она просто таращится на меня. Она опять не знает, говорю ли я серьезно или просто придумал эту теорию, поскольку знал, что она заинтересуется ею как нейропсихиатр.
Ее следующий вопрос убеждает меня в том, что она решила отнестись ко мне серьезно.
— А у Джона Старка тоже было обостренное обоняние?
— Не знаю. — Я пристально смотрю на нее. — Теперь, когда его нет в живых, мы уже этого не узнаем.
Она изучает меня словно кошка, готовая к прыжку.
— По-моему, ты злишься, Уоррен.
— А разве у меня для этого нет причины? — Мой взгляд падает на мое никчемное тело, неподвижно распластанное на кровати. Я даже больше не думаю о нем как о своем теле. Да и с чего бы я стал так думать? Это просто куча чужой плоти.
— Ты злишься на ту женщину-полицейского, — говорит она.
Столь очевидный вывод даже не заслуживает ответа, поэтому я молчу.
Но доктор О'Доннелл любит копаться в чувствах, срывать кожу с ран, обнажая сырое кровавое месиво. Она уже учуяла, что здесь пахнет чувствами, и теперь ей хочется поковыряться в этой тонкой материи.
— Ты все еще думаешь о детективе Риццоли? — спрашивает она.
— Каждый день.
— И каковы твои мысли?
— Что именно вы хотите знать?
— Я пытаюсь понять тебя, Уоррен. Что ты думаешь, что чувствуешь. Что заставляет тебя убивать.
— Выходит, я по-прежнему ваш подопытный кролик. А не друг.
Пауза.
— Да, я могу быть твоим другом…
— Но вы ведь не поэтому приходите сюда.
— Честно говоря, я прихожу сюда, чтобы поучиться у тебя. Чтобы ты научил всех нас понимать природу убийства. — Она придвигается ближе и говорит совсем тихо: — Так расскажи мне. Все свои мысли, пусть даже они слишком откровенные.
Следует долгое молчание. Потом я говорю тихим голосом:
— У меня рождаются фантазии…
— Какие фантазии?
— О Джейн Риццоли. О том, что бы я сделал с ней.
— Расскажи мне.
— Они слишком извращенные. Я уверен, вам они покажутся отвратительными.
— Тем не менее я бы хотела послушать.
В ее глазах появляется какой-то странный блеск, они как будто светятся изнутри. Лицо ее напряжено в предвкушении. Она задерживает дыхание.
Я смотрю на нее и думаю. О, да, она бы с удовольствием послушала их. Как и все другие, мечтающие услышать самые мрачные подробности. Она уверяет, что ее интерес чисто научный, что мои рассказы нужны ей исключительно для исследований. Но я вижу искру желания в ее глазах. Я улавливаю запах возбуждения.
Я вижу перед собой рептилию, которая томится в клетке.
Она хочет знать то, что знаю я. Она жаждет окунуться в мой мир. Она наконец готова к этому путешествию.
Пришло время пригласить ее с собой.
