– Спасибо, – еще раз поблагодарила она.
– Ну что ж, по крайней мере я попытался был добрым, – ухмыльнулся он. Сделал несколько больших глотков, отер губы тыльной стороной ладони, и повесил флягу на пояс, – Кстати, если не хочешь и дальше ото всех прятаться, то просто подойди к ее хозяину и предложи свою помощь по уходу. Я думаю, он будет не против скинуть на тебя эту обязанность.
– Спасибо за совет.
– Счастливо оставаться…Ким, – он отвесил шутовской поклон и ушел.
Девушка проводила его взглядом, потом посмотрела на недовольную Вирту и развела руками:
– Я его не звала, он сам пришел.
Но за идею она была ему благодарна. Хозяин раненой вирты явно не горел желанием за ней ухаживать, но и прикончить не мог – правила не позволяли. Наверняка, он с радостью согласится, если Ким предложит свою помощь. Тогда она сможет беспрепятственно приходить. Приносить еду. И воду. И не надо будет прятаться…
Осталось только набраться смелости, перебороть волнение, которое ширилось в груди и подойти к нему.
***
Ким была похожа на натянутую до звона тетиву, не могла сосредоточиться на работе, разбила пару стаканов, получила нагоняй от повара. Но даже это не могло погасить того внутреннего пожара, что разгорался с каждой секундой все сильнее. Нервы были на пределе, в животе крутило так, что не продохнуть, то и дело подкатывала тошнота, а зубы отбивали мелкую дробь.
Ей надо идти! Срочно! Надо решить этот вопрос. Прямо сейчас.
Вот еще минуту и пойдет. Еще минуту. Еще.
…День уже клонился к вечеру, когда она решилась.
Опасаясь, что в любой момент может появиться Орлада и увести ее в шатер к Хассу, она сама вызвалась отнести отходы. Повар был не в настроении и только отмахнулся от нее. Его больше волновали подпорченные головки сыра, чем услужливая хвелла.
Получив его согласие, она торопливо рассовала чистую посуду по полкам, схватила ведро и, не замечая его тяжести, припустила на псарню, а на обратном пути сделала крюк чтобы поговорить с хозяином вирты.
Перед выгоревшим от солнца пологом Ким замялась. В личных шатрах воинов ей еще не доводилось бывать, и здравый смысл подсказывал, что молоденькой хвелле не стоит соваться в такие места, но Лиссу надо было спасать. Поэтому она вытащила из-за ворота амулет Хасса, повесила его так, чтобы наверняка было видно и, собрав в кулак все свою смелость, шагнула внутрь.
В шатре было сумрачно и душно. В нос тут же ударил терпкий запах хмеля.
– Чего тебе? – раздался хриплый голос.
Мужчина сидел за столом, упираясь на него обоими локтями.
Он был страшным. Его лицо перекашивал некрасивый едва затянувшийся рубец. Он проходил по тому месту, где раньше был глаз, рассекал щеку и задевал край губ, отчего одна половина была скривлена в вечно недовольной ухмылке.
– Извините…
Мутный взгляд прошелся по ногам, по серому одеянию и прилип к амулету кхассера. Начавший было разгораться интерес, тут же угас.
– Проваливай, – пренебрежительно сплюнул на пол и снова потянулся за кружкой.
– Я хотела спросить…
– Я сказал, проваливай, – прорычал он, – или хочешь к позорному столбу? Там самое место хвелле, посмевшим разевать рот.
Злой. Но вместо того, чтобы убежать, Ким упрямо шагнула вперед:
– Я хочу помогать ухаживать за раненой виртой, которую вы держите на привязи.
Услышав эти слова, он сморщился еще сильнее. Поднял мрачный взгляд, не предвещающий ничего хорошего, но Ким опередила поток брани:
– Кхассер велел подойти к вам, – почти не соврала, просто подала слова Брейра чуть иначе, – сказал, что по вашим законам та вирта заслужила свое право на жизнь. И достойна нормального ухода.
В голове кружилось, и тошнота усиливалась с каждым мигом. То ли от страха, то ли от жары, которая лютовала сегодня весь день, то ли от волнения.
– Кхассер, говоришь? – усмехнулся воин, – какой именно?
– Брейр.
– Делать ему больше нечего, как за испорченными виртами смотреть, – глубокий глоток, и осознанности в уцелевшем глазе стало еще меньше, – но раз сказал, то путь так и будет. Вирта теперь на тебе. Только учти, я больше к ней не сунусь. И если она сдохнет – то уже не по моей вине.
– Спасибо, – Ким учтиво поклонилась и поспешила на улицу. Выйдя из шатра, она позволила себе шумно выдохнуть и прижать руку к груди, где бешено билось испуганное сердце.
Ей удалось. Пусть не совсем честно, пусть переврав чужие слова, но все-таки удалось. Теперь она могла приходить к Лиссе когда будет нужно и ухаживать, не скрываясь. Повар наверняка будет лютовать, узнав, что у его хвеллы появились дополнительные обязанности, но иначе Ким все равно не могла поступить. Дело сделано. Теперь можно выдохнуть и успокоиться.
Однако к ночи, несмотря на удачное решение вопроса с Лиссой, тревога так и не прошла, а наоборот превратилась во что-то яростное, непреодолимое, гнавшее вперед. Куда, зачем – не понятно, но в душе снова звенело, подталкивая к решительным действиям.
Что за это за действия Ким понять не могла. Она просто слонялась по шатру, изнывая от нетерпения. Посидела, полежала, постояла на пороге, не решаясь выйти на улицу.
Хассса, как всегда, не было и, впервые решив воспользоваться его отсутствием, а заодно чтобы отвлечься, Ким аккуратно посмотрела, что в свитках, лежащих на столе, что на стеллаже. Какие-то записи, на неизвестном ей языке, чертежи, поблекнувшие карты предгорья, с отмеченными лагерями андракийцев. Все не то!
Ким искала другие карты, на которых были бы указаны пограничные горы и долина Изгнанников, а заодно переходы. Но, к сожалению, сколько бы она ни рылась в вещах кхассера, ничего подобного ей так и не попалось.
Расстроенная неудачей Ким снова подошла к выходу.
Сумерки уже целовали равнину, костры разжигались и веселые голоса наполняли все вокруг. Лагерь пульсировал, светился, звучал на разные голоса. Он был живым.
Его пульсация отдавалась где-то глубоко в животе. Сворачивалась тугими кольцами, дрожала, наполняла нетерпением, маня, подгоняя, заставляя забывать обо всем. И в какой-то момент Ким почувствовала, что больше не может сидеть на месте, не может ждать. Что ей надо туда, где полыхают костры до самого неба, где звучит музыка и хрупкие женские тела извиваются в страстном танце, древнем как сама жизнь. Ей хотелось видеть, чувствовать, участвовать.
Хасс, наверняка, рассердится, если увидит ее среди танцующих, может быть даже накажет – посадит под замок, вообще запретит выходить на улицу, но сейчас ее это волновало так мало.
Подумаешь Хасс, подумаешь рассердится.
Страх оказаться наказанной отступал перед томлением, расползавшимся в груди. И когда до нее донеслись отголоски той самой мелодии, чувственные, пронизывающие насквозь, она решилась.
