Фокс попытался хихикнуть, но его горло издало звук, похожий на звук мусоропровода. Боже, он чувствовал себя так, словно его переехали, боли и ломота отдавались в середине груди. — В следующий раз не выходи проверять это сама. Позвони в полицию.
— О, я как раз собиралась посмотреть в бинокль Кэролайн и поболтать об этом. Не беспокойся обо мне, парень. Я несокрушима. — Она отступила назад и посмотрела на него. — Не уверена, что могу сказать то же самое о тебе. Никогда не видела, чтобы ты выглядел таким бледным.
— Да. — Наконец, она взяла его за локоть и провела внутрь, указав ему на маленький обеденный стол, где он сел. Круглый предмет мебели был выкрашен в пудрово-синий цвет, обвешан безделушками, но его внимание привлекла пепельница в виде лягушки неправильной формы. — Это я сделал?
— Конечно. На уроке керамики во втором классе средней школы. Кофе?
— Нет, спасибо.
Шарлин села напротив него с дымящейся кружкой в руке. — Ну, продолжай. — Она сделала паузу, чтобы сделать глоток. — Расскажи мне, что случилось с Ханной.
Грудь Фокса готова была разорваться, только услышав её имя. — Откуда ты знаешь?
— Как я всегда говорю, мужчина не приводит женщину на бинго, если он не настроен серьёзно. — Она постучала ногтем по своей кружке. — Неа. Но, по правде говоря, по тому, как ты на неё смотрел, я поняла, что она какая-то особенная.
— Как я на неё смотрел? — Он боялся узнать.
— Ах, сынок. Как на летний день после ста лет зимы.
Долгие мгновения Фокс не мог говорить. Мог только смотреть в стол, пытаясь избавиться от болезненного сжатия в горле, семнадцать воплощений улыбки Ханны играли в его голове. — Да, ну. Я сказал ей сегодня, что всё кончено. Она не согласилась.
Шарлин пришлось отставить кофе, так сильно она смеялась. — Держись за это. — Она провела запястьем по глазам. — Она хранительница.
— Ты же не думаешь, что я смогу. — Он покрутил керамическую лягушку на столе. — Держаться за неё. Держаться за кого угодно.
Смех его матери резко оборвался. — А почему нет?
— Ты знаешь, почему.
— Конечно, не знаю.
Фокс рассмеялся без юмора. — Ты знаешь, ма. То, как я сохранил наследие отца. То, как я продолжаю жить уже больше половины своей жизни. Это то, что я знаю. Это то, к чему я привык. Бесполезно пытаться быть тем, кем я не являюсь. И, Господи, я определённо не одна половина пары.
Шарлин замолчала, выглядя почти страдающей. Доказательство того, что она согласилась. Возможно, она не хотела говорить это вслух, но она знала, что он говорит правду.
Было слишком тяжело наблюдать за её разочарованием, но когда Фокс встал, чтобы уйти, Шарлин заговорила, и он опустился обратно на сиденье.
— У тебя никогда не было шанса попробовать… стать кем-то другим. “Он будет сердцеедом, как и его отец”. Так все говорили, а я смеялась. Я смеялся, но это заело. А потом…
— Что?
— Об этом трудно говорить, — тихо сказала она, вставая, чтобы долить кофе, а затем села обратно и заметно собралась с духом. — Я потратила годы своей жизни на то, чтобы изменить твоего отца. Сделать его домом, сделать его счастливым со мной и только со мной. Только мы. Ну, ты знаешь, что из этого вышло. Он приходил домой, пахнущий как парфюмерная фабрика, пять ночей из семи. — Она сделала паузу, чтобы вздохнуть. — Когда ты стал старше и начал выглядеть как он, я думаю… Наверное, я была слишком напугана, чтобы попытаться. Учить тебя, как отличаться от него, и снова разбить себе сердце, если ты будешь сопротивляться. Так что я просто… Я не сопротивлялась. На самом деле, я присоединилась к хору и призывала тебя разбивать сердца и… банка из-под кофе… — Она закрыла лицо руками. — Я хочу умереть от одной мысли об этом.
На рефлексе Фокс бросил взгляд на шкаф, как будто мог найти её там, набитую деньгами на презервативы. Хотя он и не нашёл бы. Даже если это был не тот же самый дом. — Всё в порядке, мама.
— Нет, это не так. — Она покачала головой. — Мне нужно было объяснить тебе, Фокс, что ты совсем не такой, как он. Исправить то, во что ты верил о себе. Эти заблуждения. Но ты уже начал делать именно то, к чему мы призывали тебя с самого начала. Когда ты вернулся из колледжа, ты замкнулся в себе. Тогда с тобой невозможно было разговаривать. И вот мы здесь, спустя годы. Мы здесь.
Фокс прокрутил в памяти всё, что она сказала, его самые глубокие чувства неуверенности обнажились, как оголённый нерв, но что с того. Ничто не причиняло такой боли, как уход Ханны. Даже это. — Если ты думаешь, что я не похож на него, почему ты вздрагиваешь каждый раз, когда видишь меня?
Шарлин побледнела. — Мне жаль. Я не понимала, что делаю это. — Прошло мгновение. — Иногда я могу жить с чувством вины за то, что подвела тебя. Но когда я вижу тебя, это чувство вины бьёт меня как удар по щеке. Эти вздрагивание для меня, а не тебя.
В его глазах вспыхнул неожиданный огонь.
Что-то твёрдое начало разрушаться в районе его сердца.
— Я помню некоторые вещи, которые он говорил тебе, вплоть до четвёртого, пятого класса. Кто из класса был твоей девушкой? Когда ты собирался начать ходить на свидания? Парень, ты будешь выбирать из всех! И я думала, что это смешно. Я даже сама иногда говорила такие вещи. — Она потянулась за пачкой сигарет, достала одну и прикурила, выпустив дым через рот. — Надо было поощрять тебя хорошо учиться. Или вступать в клубы. Вместо этого мы сделали жизнь для тебя… близостью. С самого начала. И у меня нет никакого оправдания, кроме как сказать, что жизнью твоего отца была женщины. По умолчанию, и моя тоже. Дела окружали нас в то время, занимали весь воздух. Мы позволили этому ранить и нашего сына. Позволили этому превратиться в тень, преследующую тебя повсюду. Это и есть настоящая трагедия. А не брак.
Фоксу пришлось встать. Нужно было двигаться.
Он помнил, как родители говорили ему такие вещи. Конечно, он помнил. Однако до этого момента ему ни разу не приходило в голову, что не все родители говорят такие вещи своим детям. Ему не приходило в голову, что ему промыли мозги, заставив поверить, что его личность — это сумма его успеха у женщин. И…
И его мать вздрагивала, увидев его, не потому, что он напоминал ей отца. Это было чувство вины. Фоксу это тоже не нравилось. Он осознавал свои поступки и не хотел, чтобы его мать брала на себя ответственность за них, потому что это было бы трусостью. Но, Боже, это было облегчение. Знать, что мать не боится увидеть его лицо. Знать, что он не сломался, но, может быть, просто может быть, он попал в какую-то категорию ещё до того, как понял, что происходит.
Больше всего на свете в этот момент он желал Ханну.
Он хотел зарыться лицом в её шею и рассказать ей всё, что сказала Шарлин, чтобы она могла подытожить это для него в своей манере Ханны. Чтобы она поцеловала соль с его кожи и спасла его. Но Ханны там не было. Она ушла. Он отослал её. Так что ему пришлось спасаться самому. Он должен был разобраться во всём сам.
