Глэрду иногда казалось, что птицы живые, и в антрацитовых глазах нет-нет и появлялись осмысленные отблески, и твари вот-вот сорвутся со своих привычных насестов, чтобы пробить стальными клювами черепа гостей Харма, а затем будут вырывать с радостным карканьем из трупов куски парного мяса.
Сидеть на троне было неприятно, возникало ощущение, будто кто-то обхватывал голову липкими склизкими щупальцами, давил на виски, иногда пытался задушить. А еще становилось страшно, очень страшно, приходилось прикладывать всю силу воли, чтобы не сорваться с места с криками ужаса. Иногда Аристо проигрывал эту схватку. Кстати, калека на помпезный предмет мебели тоже не любил водружать седалище, несмотря на то, что являлся его номинальным хозяином, а уж все его многочисленные гости — те старались держаться подальше.
Теперь становилось понятно, скорее всего — это реликвия из прошлых времен рода, когда он был могуч, и не выродился до одноногого представителя, даже не обладающего, вероятней всего, тотемом. Ни разу Глэрд не видел каких-то особых способностей у Харма.
В комнате царил бы полумрак, если бы не ровный мерный желтый свет от стоящей на столе магической лампы. Зрение у калеки садилось не по дням, а по часам, поэтому он был вынужден этой зимой разориться и, несмотря на проклятья в адрес Тавола Джигана, потратить десять золотых на два волшебных девайса. Впрочем, вернуть остроту взгляда это помогло мало. Но у гоблина еще долго краснели уши-лопухи, учитывая как по нему проходился Харм, при взгляде на практически обычные земные «летучие мыши», которые были довольно распространены на Диких Территориях.
На стенах на вбитых в щели в кладке деревянных колышках висела самая затрапезная верхняя одежда. Все остальное хранилось в двух сундуках. Имелся еще и секретный в огромном подвале, построенном во времена еще Первой Империи, куда вел ход, начинавшийся в левом углу жилища. Получить доступ в подземелье можно было и снаружи, с левой стороны дома находилась небольшая каменная пристройка с массивной двустворчатой дверью, открывающуюся наружу, через которую заносили мешки и закатывали бочки. Происходило подобное довольно редко. Раз в год, в лучшем случае.
Вокруг царствовала никакая не «благородная бедность», как в классике, а скорее юродивая нищета. Грязь, серость и убогость.
Зельеварка обернулась на звук моего копошения, на ее лице возникла вымученная, но победная улыбка, отметил и бледность, и мешки под глазами, похоже, выложилась неплохо мадам. На двести процентов.
— Наконец-то ты очнулся! — впрочем без всякой радости в голосе заявила та, и тут же начала частить сварливым тоном, — Думала, что на тебя и настойка сероцвета не подействует! Что неудивительно, тут воняет, как в логове лирнийских слизней! А я за декаду теперь не отмоюсь, все впиталось… Как так можно жить? Да, у гоблов чище! Да, даже свиньи где попало не гадят! Больные черной проказой так не смердят! Как вы здесь могли находиться? А ваша звероферма?! И вши, и клопы, и даже вашры! Настолько озверели, что всех пауков сожрали! Простое средство от паразитов на полгода — один золотой. И ты мне его, кстати, должен. Если еще с вонищей я могу как-то смириться… То с остальным — нет. И не удивлюсь, если в подвале у вас мроки ползают! Про крыс, мышей и люцеров я даже не говорю! Маршируют, куда тем имперским легионам! Рассадник! Как вас еще они не выселили на мороз! — и вот чего на ожидал, так добавленные нескольких абсолютно нецензурных словес, — Никогда не думала, что кто-то из разумных может жить в такой… в такой… слов подобрать не могу! А ты ведь аристо, — последнее предложение прозвучало осуждающе, с неким горьким сожалением в голосе и с указующим перстом в мою сторону. Мол, благородная кровь вопиет и не должна была позволить докатиться до жизни такой.
Натерпелась бедолага. И я ее понимал, но это не повод винить в антисанитарии мальчишку. Калека словно патологически не переносил порядок и чистоту, повторяя раз за разом «моются только те, кому лень чесаться», а пацан просто привык, да и не помнил, и не знал, иных условий существования. В другие дома, за исключением таверны или местных торговых точек, его никто не думал пускать, чтобы посмотреть хоть одним глазком, как люди живут. Поэтому Глэрду казалось, что такая обстановка царила у всех. И еще, улучшать что-то в том месте, даже зная как нужно, где тебя постоянно шпыняли, били, говорили о временности проживания, да еще и в таком возрасте… Вряд ли кто-то стал бы.
Единственное хлопоты по хозяйству заключались в редком мытье деревянной и глиняной посуды, чистке раз в шесть-семь декад единственного огромного медного котла, который постоянно висел над камином. А еще, пацану приходилось, порой из-под палки во всех смыслах данного выражения, выносить вонючее ведро с парашей за калекой. Далеко не каждый день, а тот нужду справлял гораздо чаще.
Кто-то мог бы спросить, а стиралось ли белье? И как часто? И напороться на гомерический хохот. Какое, к чертям, белье? Сам хозяин спал на топчане на старых шкурах, головой к камину, а медвежьей прикрывался. «Все лучшее детям», — хороший девиз, но не про одноногого. Место пацана — на сундуке, и прикрывался он в самые лютые морозы собачьей дохой времен нашествия динозавров, но все равно, когда к утру прогорал камин, у Глэрда слипались ресницы от инея.
Земляной пол заставлял обитателей этой дыры особо не размышлять, куда ходить по маленькой нужде ночью — в ведро в угол, безбожно промахиваясь струей. И хорошо, если ставили его в соседнее нежилое помещение, — каменную пристройку справа к основному зданию под углом в девяносто градусов восемь на шесть шагов, имевшей отдельный выход наружу. Там раньше проживала коза и с десяток куриц. Но все подопечные были ликвидированы с особой жестокостью во время буйства калеки, а затем съедены.
Если кто-то думал, что Аристо был образцом чистоплотности и старался соблюдать хотя бы личную гигиену и культуру, то очень сильно ошибался. Ничуть не отставал от Харма. Бытие определяет сознание. А окружение в любом случае формирует определенные нормы поведения и осознания нормальности, особенно когда отсутствовали базовые.
— Деньги постоянно водились, на пойло, на все остальное, а дом… Это не дом! Это… это… — продолжала неистовствовать Амелия.
Это притон.
Конечно, произнес определение про себя.
Не нужно знахарке знать, да и не требовалось. Выводы она сделала.
Именно так. Шалман. И весь шлак, все дно Черноягодья отметилось здесь. А, зная такую публику по Диким Территориям, предстоял процесс жесткого отваживания опустившихся ублюдков, иначе сам не заметишь, как постепенно они уже без Харма будут здесь главенствовать.
Авгиевы конюшни тоже предстояло чистить и чистить. Одно дело, когда наслаждаться подобным требовала поставленная командованием цель, там и гораздо худшую дрянь приходилось нюхать, а от некоторой не помогали и умные фильтры навороченной наноброни, а миазмы сжигали легкие, другое — добровольный даже не аскетизм, а какой-то извращенный культ поклонения дерьму, веревкам и палкам.
— Долго я пробыл без сознания? — спросил, игнорируя пустую болтовню.
— Два дня! Сегодня утро третьего. Если бы ты не сказал про гадюк и скорпионов, а также не древняя кровь в твоих венах, сейчас бы уже пировал с богами. Я все это время практически от тебя не отходила! Одних зелий на четыре золотых потратила. Это без моей наценки. Просто за травы. Поэтому я полностью вернула тебе долг жизни! — я не успел ничего сказать, а та запальчиво закончила, — И даже больше сделала! Гораздо больше!
