— Это была самооборона. Она защищала себя и меня! — воскликнула я, ненавидя своего отца с такой страстью, на которую и не подозревала, что способна. Это было похоже на удар хлыста по моей спине, потому что я так гордилась тем, что была связана с ним родственными узами. Была дочерью Никодимуса. Я вскочила на ноги, мое тело пульсировало от ярости. Пирог вместе с блюдом, на котором он лежал, и моей вилкой с грохотом упали на пол, но я этого не заметила, даже не слышала.
Лавиния посмотрела на меня с грустью в глазах.
— К ней проявили снисхождение. Вот почему не был вынесен смертный приговор. Но Дженни осталось сидеть еще как минимум восемнадцать лет, — сказала она.
На секунду я задумалась о том, что моя мать будет сидеть в тюрьме практически всю мою жизнь. Когда она освободится, мне будет уже тридцать шесть.
— Она защищала меня, — заплакала я.
— Так и было. Такие женщины, как мы, дитя, не могут обратиться за помощью. Но ведь ты не одна из нас, не так ли? — Я вздрогнула от этих слов, но Лавиния пояснила — Я не имела в виду, что это плохо. В твоих венах течет наша кровь, что делает тебя особенной, но с тех пор, как умерла Легги, ты жила с гадже.
Я опустила голову.
— Они заботились о тебе?
— Нет. Но они не били меня. Просто я не всегда хорошо ела. — Я сделала глубокий вдох. — Семья, с которой я сейчас живу, удочерила меня. — Я не стала вдаваться в подробности этих сложных запутанных отношений.
Боже.
Что-нибудь в моей жизни было нормальным?
Я стояла на этой веранде, дрожа от ярости, будучи слишком злой, чтобы плакать, и мне казалось, что я могу взорваться от всех странных мыслей, роящихся у меня в голове. Я хотела справедливости для своей матери, хотела отругать бабушку за то, что та скрывала тот факт, что Дженни была жива… Но какой в этом смысл?
Лавиния посмотрела на меня.
— Присядь, дитя. Допей свой чай, — пробормотала она.
Это не было просьбой. Это была команда, интонация голоса, которую я хорошо помнила по бабушке.
Я едва не опрокинула табурет, когда села, слепо потянувшись за упавшей тарелкой. Это была просто удача, что она не разбилась. Аллегрия выскочила из дома, когда Винни позвала ее убрать пирог, что она и сделала, не сказав при этом ни единого слова даже тогда, когда я извинилась за созданный беспорядок. Затем, когда мы остались одни, я уминала бутерброды с чаем, а она задавала мне вопросы о моей жизни, на которые я была слишком вежлива, чтобы не отвечать ей.
Она спрашивала о бабушке, о том, как она умерла, и не выказала особого удивления по поводу правды. Я рассказала о своем опыте исцеления и о том, что все пошло не так, на что она просто сказала: «Не буду притворяться, что понимаю логику Легги, и это не первый раз, когда я говорю это сегодня, но раз она не обучила тебя исцелению, то на это была какая-то причина. Я не могу винить ее. Не пытайся снова лечить, дитя. Из этого не выйдет ничего хорошего, даже если твои намерения будут чисты».
Когда я сказала ей о том, что только что плаваю на соревнованиях, которые приведут меня к участию в Олимпийских играх, на ее губах заиграла легкая улыбка.
— Что тут смешного? — спросила я, не обижаясь, мне просто было любопытно. В тот момент я чувствовала себя слишком подавленной своим прошлым, чтобы обижаться на свое будущее.
— Знаешь, твой отец никогда бы этого не допустил. — Она постучала пальцем по подбородку. — Забавно, ведь когда-нибудь ты станешь достаточно богатой, чтобы бороться за досрочное освобождение своей матери.
Мои глаза расширились от удивления.
— Я думала, что условно-досрочное освобождение отменено.
— Может, да, а может, нет, — пожала плечами Лавиния. — Деньги решают все, не так ли?
Глава 20
Тея
Тогда
Лавиния даже не понимала, насколько ее слова были верными.
Деньги решали.
Я знала это.
Линден сказал нечто подобное в тот день, когда забрал меня из больницы и привез в дом Рамсденов.
Деньги.
Они нужны мне.
Много.
На обратном путив такси я могла думать только о маме, о том, что ее посадили за то, что она защищала меня и себя, о несправедливости этого, и мне хотелось кричать.
Настроение, с которым я возвращалась в отель, разительно отличалось от того настроения, с каким я ехала в городок Бланш Сеттлмен.
Мучительная боль в моей душе была наполнена жестокой жестокостью, которая заставила меня гореть от желания что-то сделать.
Что угодно.
Чтобы помочь маме.
Которая не умерла.
Я тупо смотрела вперед на дорогу, не видя ничего, ни города, когда он появился на горизонте, ни гостиницы, когда мы подъезжали к ней. Все было как в тумане, пока я анализировала то, сколько потеряла.
Бабушка, очевидно, считала, что поступает правильно со мной, но так ли это было?
Я думала, что я одна.
На самом деле нет.
Мама была жива. Она дышала. Мы обе были живы.
Боже, я хотела ее увидеть. Я так сильно хотела навестить ее. Возможно, другому ребенку было бы стыдно за преступление своей матери. Стыдно за то, что она сидела в тюрьме. Но я? Я испытывала гордость. Мне было ненавистно то, что она находилась за решеткой, но, черт побери, она была там потому, что защищала меня. Защищала себя.
Спасала нас.
Я не могла не сравнивать ее брак с моим отцом — больше не «папа» — как с тюрьмой, в которой она сейчас находилась.
Было ли ее нынешнее положение лучше?
От этой мысли меня затошнило, но внутри загорелся огонь. Огонь, который угрожал поглотить меня до такой степени, что когда такси подъехало к гостинице, меня трясло.
— Мэм?
Я пришла в себя от раздраженного тона таксиста.
— П-простите? — спросила я.
— Вы приехали. Это же ваша гостиница?
Моргнув, я посмотрела на здание, и мне показалось это гребаной судьбой, когда мучимая страданиями от прошлого моих родителей, я увидела его.
Наши взгляды соединились и эта связь… Боже, помоги мне. Она вызвала кромешный ад, с которым я не могла справиться.
Тряхнув головой, я разорвала ее, потому что у меня больше не было на это времени. У меня не было энергии, которую можно было бы потратить на человека, который никогда не мог быть моим.
Заплатив за проезд, я выбралась из такси.
Мои конечности казались вялыми, и это не имело ничего общего с интенсивной тренировкой. Восемь заплывов сегодня против четырех вчера. В преддверии соревнований дни были напряженными, и когда я начала свой путь к олимпийской славе, все вышло на максимальный уровень.
