— Необычно? Почему?
— Потому что дары, как правило, переходят из поколения в поколение.
Я моргнула — это должно что-то значить?
— Где мама? — спросила она, нахмурившись от моего замешательства.
— О-она умерла, — ответила я.
Я действительно вёла этот разговор?
Ноздри Женевьевы раздулись, но затем она вздохнула.
— Я должна была понять, когда письма от нее перестали приходить. Просто подумала, что ей было стыдно за меня, за то, что я здесь. — Затем, резко выдохнув, она прошептала: — Кто за тобой присматривал? Семья Никодимуса?
— Нет. Я была помещена под опеку государства. Я-я предположила, что у него нет семьи, и поэтому меня поместили в патронатную систему.
Ее челюсть громко щелкнула, когда она повела ею из стороны в сторону.
— Подралась, — объяснила она, увидев, что я вздрогнула. — Она вывихнута.
— М-мне жаль… — Как мне ее называть? Мама? Мать?
— Перестань. — Она побарабанила ногтями по столу. — Итак, очевидно, ты мало знаешь о нашем наследии, если оказалась в системе с того момента, когда я перестала получать письма от мамы.
— Я знаю только то, чему она научила меня.
— И я рискну предположить, что этого было немного, — улыбнулась она.
— Она научила меня чистоте, — возразила я в защиту бабушки. — Она научила меня некоторым нашим правилам.
— Тем, которые она считала важными, — парировала Женевьева. — В жизни есть вещи поважнее, чем быть махриме, дитя. — Ее плечи ссутулились, когда она оперлась локтями о стол, слегка наклонившись при этом вперед.
Это движение меня удивило. До сих пор она держалась на расстоянии, но еще я почувствовала ее запах.
Не знаю, как это было возможно, но я помнила его.
Я думала, что это был аромат ее духов, или мыла, которым она пользовалась, или шампуня, которым она мыла волосы.
Но это было иначе.
Этот аромат словно исходил от ее пор, словно это был ее внутренний запах.
Да, я знала, что это звучит безумно.
Мы находились в помещении, и четыре дня не было дождя — так как, черт возьми, мама могла пахнуть влажной землей?
Но так и было.
От нее пахло землей после дождя. Аромат чистый и свежий, сырой и крепкий.
— Мы не такие, как обычные цыгане, — начала она, и я заставила себя сосредоточиться, потому что это было чертовски важно.
Гораздо важнее, чем ее запах — даже если он напомнил мне о том времени, когда я была маленькой девочкой.
О времени, когда я была в безопасности, находясь в лоне своей семьи.
Конечно, я не была в безопасности, не так ли? Это было ложью, но если моя память решила сыграть со мной злую шутку, то относительно некоторых дней меня это вполне устраивало.
— Почему мы отличаемся?
— Потому что большинство цыган не получают даров, и им чертовски повезло, что они другие. — Она фыркнула. — Некоторые линии, старые линии, получают дары и проклятия.
— Мы — старая линия? — спросила я несмотря на то, что мое сердце заколотилось от этих слов.
— Одна из старейших, — подтвердила она, кивнув. — Мы можем проследить нашу линию до Индии — вот откуда мы пришли. — Она улыбнулась. — Забавно, раньше я гордилась этим. — Мама закрыла глаза. — Теперь мне плевать. Приоритеты меняются по мере того, как меняется твоя жизнь, Теодозия. Ты должна помнить об этом.
— Я уже это знаю, — ответила я с горечью.
— Полагаю, что да, учитывая, что ты выросла в приемной семье. — Ее губы сжались, а в глазах вспыхнул гнев. — Они плохо с тобой обращались?
— Некоторые. Немного. В основном это касалось еды.
— Пренебрежение так же болезненно, как удар кулака по лицу, — прошептала мама, и я впервые почувствовала в ней смягчение. — Мне жаль, что тебе пришлось пройти через это, Теодозия.
— Мне тоже, — я улыбнулась маме в попытке вызвать у нее улыбку, но это не сработало.
Покусывая нижнюю губу, я наблюдала, как она опустила взгляд на стол.
— Это все для меня?
— Я читала о том, что у вас не часто бывают такие вещи.
— Нет. Нет, если нет посетителей, а у меня их никогда не бывает.
У меня сжалось горло.
— Я-я бы навестила тебя, если бы могла.
— Нет, дитя. — Мама покачала головой. — Твое место не здесь. У меня нет такого дара, как у тебя, но даже я это знаю. — Взгляд ее глаз метнулся по стенам, охранникам, другим заключенным и их семьям. Запах дезинфицирующего средства, витающий в воздухе, а также следы табачного дыма от одежды людей… казалось, она впитала все это и, решительно кивнув, пробормотала: — Нет, это место не для тебя.
У меня перехватило горло от слез.
— Оно и не для тебя тоже, — прошептала я.
— Судья с этим не согласен, — решительно заявила мама и потянулась за пачкой жевательных конфет. — Хочешь? — пробормотала она.
— Я-я не могу. Я должна следить за своей диетой.
— Тебе это парень сказал? — спросила она, сузив глаза.
— Нет, не парень, — покачала я головой. — У меня тренировки.
— Для чего?
— Я плаваю, — недолго думая, ответила я.
— Этому тебя научил Никодимус, — она улыбнулась. — Думаю, ему бы это понравилось.
— Ты говоришь о нем с нежностью, — ответила я, несколько потрясенная этим. — Я не понимаю.
— Что тут понимать? Он был моим единственным. Моим джило. — Мама пожала плечами, не заметив моего замешательства из-за того, что я впервые после бабушки услышала это слово. — И я не слушала свою маму. Я была глупой и эгоистичной, и я осталась с ним, хотя не должна была этого делать. Это не было его виной.
Из тех вещей, которые я ожидала, что мама скажет сегодня, из тех вещей, которые я предполагала услышать от нее, защита моего отца не входила в их число.
Но с другой стороны, в последних нескольких днях ничего не было нормальным, все шло не так. По крайней мере, мне так казалось.
Стэнфорд не хотел зачислять Адама в свою команду по плаванию, хотя он был чертовски хорошим пловцом, и это говорила не моя любовь к нему, это была правда. Мы не были с ним близки сейчас, наоборот, мало того, что близости не было, вдобавок к этому он собирался заняться ремонтом домов — ничего не зная об этом, обучаясь премудростям по ходу дела, видя в этом перспективу.
Но так и было.
А сейчас я сидела с мамой, которая защищала человека, которого убила, потому что он избивал ее и ее дочь.
Что-то определенно не состыковывалось, но слетать с катушек было не в моей природе. Это не было моим способом предъявлять требования окружающим.
