— Голодна. Я знаю, что вчера ты мало ела, и ты такая худая сейчас, что…
Мой вес был ниже нормы, мы оба это знали. Мой подкожный жир был на низком уровне восемнадцати процентов, что было требованием в период соревнований, и это должно измениться теперь, когда мне больше не нужно было тренироваться так усердно.
Он был прав.
Мне нужно было поесть.
Конечно, это не означало, что я теперь могла есть вредный углеводный мусор, но ни с того ни с сего я этого захотела.
Возжаждала еды, в которой мне было отказано в течение нескольких месяцев, когда мы с тренером боролись за то, чтобы вывести меня на уровень максимальной результативности.
— Все в порядке, я поем, — заверила я Адама, сжав его пальцы.
— Больше никаких разговоров, — пробормотал он. — Давай просто расслабимся и насладимся полетом. Мы можем вдоволь наговориться, когда приедем в отель…
— Мы остановимся не в отеле, — перебила я. — Мы будем жить в частной квартире. Ненавижу отели. Хватит того, что на этой неделе я уже провела время в одной из них, — ответила я с набитым ртом.
Боже, как я могла жить без пшеничной муки?
Простонав после того, как отправить в рот очередную порцию блинчиков, я обнаружила, что Адам полностью сосредоточил на мне свое внимание.
Бросив на него взгляд, я прищурилась.
— Ты знаешь, каково это в преддверии соревнований.
— Да, но я никогда раньше не наблюдал, как ты ешь блинчики после них. Ну, со времен Форт-Уэрта, — ответил он, полностью повернувшись ко мне на своем сиденье и наблюдая, как я ем, забыв о своих яйцах Бенедикт.(Прим. перев.: яйца Бенедикт — обычное американское блюдо для завтрака или позднего завтрака, состоящее из поджаренного тоста или булочки, покрытой канадским беконом, яйцом-пашот и голландским соусом).
На моем лице появился румянец, но, черт возьми, я не собиралась отказываться наслаждаться своим первым нормальным завтраком за слишком долгое время, потому что даже в отеле я ела омлеты из яичного белка.
Когда я закончила — а это заняло небольшой промежуток времени, — Адам приступил к своему завтраку. Я видела, что его бутерброды все еще дымятся, а это означало, что свои блинчики я смела с тарелки как торнадо.
Не чувствуя ни малейшего стыда, я потянулась за чаем и сделала большой глоток.
С набитым желудком я была близка к тому, чтобы замурлыкать, особенно теперь, когда пришло мое время наблюдать за Адамом.
В нем было что-то, что привлекало мое внимание, и я не сильно задавалась этим вопросом, потому что знала, что во мне он чувствует то же самое. Он часто посматривал на меня, хотя я не издавала звуков удовольствия, как только что, когда завтракала.
Находясь рядом, мы всегда смотрели друг на друга, наши взгляды постоянно находили способ встретиться.
Я давно считала нас магнитами. Все в нас объединялось и связывалось, даже если нам было суждено быть разорванным на части, а жизнь забрасывала нас дерьмом. Но я не хотела об этом думать. Не сейчас. Сейчас я хотела сосредоточиться на предстоящем отпуске, что, к сожалению, было почти всем, что я могла нам позволить.
Адам не видел мою маму в тюрьме. Возможно, если бы было по-другому, он бы понял. Он бы согласился с тем, что она говорила правду, разделил бы со мной мои опасения.
Он не был цыганом. Он был гадже. И это особенно было заметно тогда, когда я объясняла ему проклятие. Даже мне, которая часть своей жизни росла в той культуре, было трудно это понять, но, увидев маму, я поверила.
Она любила моего отца.
Любила его, хотя он причинил ей боль.
И это была не та любовь, которую подвергшаяся насилию женщина испытывала к своему обидчику. Это была не та извращенная привязанность, которая удерживала двух людей вместе, когда они должны были быть разделены целым миром.
Нет, это была любовь, пришедшая с сожалением.
Она винила себя.
Опять же, не как женщина, подвергшаяся насилию, которая сказала бы: «О, я не должна была его злить. Я слишком долго разговаривал с тем парнем на кассе, вот почему он ударил меня». Вина Женевьевы была связана с проклятием.
Она знала, что ей следовало держаться подальше от Никодимуса, и ее наказанием была жизнь без него, дочь, которую она не могла воспитать, мать, которая умерла без нее, и слишком много лет в тюремной камере.
При этой мысли у меня перехватило горло.
Если бы я не держалась подальше от Адама, что бы могло случиться с ним? Со мной?
Внезапно я осознала, что полностью завладела вниманием Адама, и когда я сосредоточилась на нем, он покачал головой.
— Мы не они, Тея.
Четыре простых слова, но их смысловое наполнение было сложным.
— Нет, не они, — согласилась я. — Но это не значит, что мы не закончим, как они.
— Ты думаешь, что убьешь меня?
Я нахмурилась.
— Уверена, что если бы ты спросил об этом мою маму, она бы никогда не сказала «да». Это не то, что ты думаешь, что когда-нибудь сделаешь, не так ли?
— Мы другие, — упорно возражал он. — Я не цыган. Полагаю, я первый джило в твоей семье?
Я закусила нижнюю губу.
— Так и есть.
По крайней мере, насколько я знала. Я не посвятила десять лет копанию в своем генеалогическом древе, не так ли?
Тем не менее, Адам выглядел торжествующим, его глаза мерцали от удовольствия, и я покраснела, любя это особое выражение его лица, потому что оно напомнило, как он кончил, взорвавшись во мне и подарив каждую частичку себя.
— Вот видишь, мы другие.
Но были ли мы другими достаточно?
Остальная часть полета была тихой, мы расслабились и смотрели телевизор. Ну, расслабился Адам, но я? Я беспокоилась, даже зная, что не смогу избежать этого отпуска.
Я так долго держалась от него подальше. Каждый день разлуки был болезненным.
Я заслужила это.
Не так ли?
Побыть совсем немного вместе, прежде чем мир снова разлучит нас.
Оставшееся на борту время я не могла расслабиться, но мне удалось немного поспать. Когда пришло время приземлиться, Адам мягко разбудил меня, поцеловав в губы, и я, вздохнув, открыл глаза, когда он это сделал.
— Я хочу просыпаться с тобой вот так каждый день.
Боже, я хотела того же самого.
Отрицать это, избегать нас было чертовски больно.
Судорожно вздохнув, я обняла Адама за плечи и притянула к себе.
Поцелуй вышел медленным и сладким, долгим и томным. Меня не волновало, что мой рот, вероятно, имел отвратительный вкус, и его тоже. Мы были в дороге долгое время, и оба имели не самый свежий вид, но это не имело значения, потому что я принадлежала ему, а он мне.
